Шалом Аш: Человек из Назарета (2) שלום אש: דער מאן פון נצרת

перевод с идиша:

Берл Кедем

Глава 13.

Мириам из Мигдала и её масла

Она не все время была захвачена своими религиозными умопомрачениями, эта Мириам из Мигдала. Когда она освобождалась от них, тогда в её доме проводились самые интересные вечеринки в Иерусалиме. Все, кто только имел имя в городе, сходились в её доме.
Здесь мы, римляне, встречались с просвещенными евреями и могли свободно обмениваться мнениями. Нас всех объединяла эта потрясающая женщина; мы подпали под чары её коричнево окрашенной кожи, которая перламутром сияла между краями её накидок. Её точеное тело таило все тайны любви, которыми оно было напитано… Её гордая высокая шея, её большие черные глаза – о, как она всех нас, евреев и язычников, держала в плену чар, которые создавали милости её тела вместе с рафинированной парфюмерией. Для каждого своего настроения она использовала отдельный вид пахучего масла, помогавший создавать именно ту атмосферу, в которой она желала находиться. Она могла играть своими ароматами, как змея цветами своей чешуи. Когда она была грустна или серьезна, когда она впадала в религиозную меланхолию, её тело издавало глубокое пахучее дыхание, смесь гелиотропа с ирисами, обволакивавшее твое настроение ночными тенями и вгонявшее тебя в глубочайшую грусть. Когда она хотела ввести тебя в смиренное возвышенное состояние, ей нужно было лишь использовать масло, издававшее запах невинных, освежающих фиалок, вперемежку с майскими колокольчиками. Это напоминало тебе весенний дождь. А когда она хотела тебя околдовать и вдохнуть в тебя эфир страсти, который должен был пронизать поры твоей кожи, усыпить твою волю и подчинить её устремлениям, тогда из её накидок, её густых кос исходил зрелый, сладкий вкус роз, с острым беспокойным запахом, которому никто не мог подобрать название. Этот вкус она получила из таинственного корня кактуса, который она пересадила из аравийской пустыни; запах, опьянявший тебя – с кинамоном и ноготками – как крепкий напиток.
Для этой цели у неё была в одной из комнат целая коллекция духов, содержащихся в диковинных бутылочках и флаконах перламутровых цветов, из благородного финикийского, сверкающего радужными лучами стекла, украшенных кувшинчиками, менорами и гроздьями винограда; другие представляли собой пузырьки с длинными тонкими шейками, выпускавшие только по одной капельке. Самые дорогие парфюмерные масла она хранила в обычных земляных и глиняных кувшинчиках, поскольку благородный материал заставляет испаряться и плохо влияет на естественный запах масел. Еще у неё была целая коллекция флаконов, выдутых из драгоценных камней, туркусов, смарагдов, которые она носила на золотых шнурках на шее. В минуты милости она умащивала своего избранника дорогим содержимым дорогостоящих флаконов.
У них, у евреев, было весьма развито обоняние, они могли почувствовать свои любимые ароматы через запертые стены и ворота. Каждая семья обладала своими собственными маслами, по которым они друг друга узнавали и которые переходили от отца к сыну как самое дорогое наследственное сокровище. У них были специалисты, которые умели выжимать благовония, смешивать их; не только для храмовой службы развили они это искусство, но и для собственных нужд. «Ювелиры-выжимальщики», как они называли изготовителей масел, - это было у них одной из самых благородных и высокооплачиваемых профессий. О выжимании масел у них даже ходила поговорка: «Масла любят голос ступки». Днями и неделями они этим занимались. Я лично был знаком с такими маслоделами. С одним из них у нас даже была очень интересная встреча, кстати, в доме Мириам из Мигдала. Об этом я тебе хочу рассказать.
Однажды мы сидели на банкете в зале ароматов у Мириам из Мигдала, собралась большая компания. Она давала банкет в честь богатого вавилонского поклонника, члена большой знатной семьи, принца, который время от времени наезжал в Иерусалим для жертвоприношения еврейскому богу. Для них, иерусалимцев, было важно хорошо принять знатного и богатого принца, и поэтому в его честь собрались у Мириам из Мигдала все её поклонники. Там были оба сына Ханана, шурины первосвященника; там был и командир аскалонцев, и несколько богатых молодых людей из Иерусалима, среди них сын богатого Накдимона, тоже влюбленный в Мириам из Мигдала. Женщин было мало, Мириам из Мигдала не любила женского общества, кроме маленькой красавицы Авишелег, которая стала закадычной подругой Мириам, и еще парочки молодых девушек. Она любила видеть вокруг себя молодежь, и из-за этого она не наполняла свой дом греческими и египетскими музыкантами, которых было модно держать в каждом достойном иерусалимском доме, поскольку греческие музыканты и певцы и египетские флейтисты, которые прибыли добровольно в Иерусалим, чтобы заработать на хлеб, или которых купили на рынках рабов в Тире или Аскалонии, уже потеряли свою первую молодость и обладали блестящими, широкими как луна лысинами на головах - вместо юных страстных тел, - так что их очарование прежних лет уже ушло… Для своей домашней музыки она держала молодых левитов из бедных семейств, которые не имели возможности быть принятыми на храмовую службу и которые прошли школу флейтистов, организованную для детей-левитов при их Храме. Они получили традиционное образование и прошли строгую школу, и были бесполезны для иных целей, кроме их музыки. Но в личных танцах её всегда сопровождала маленькая Фи-а, её любимая египетская флейтистка.
Гости пришли в очень богатых одеждах в честь принца, один другого хотел перещеголять своими украшениями, жемчужинами и другими драгоценными камнями, которые таинственно поблескивали в фалдах их вытканных из шелка хитонов, одетых к банкету. Вавилонский принц пришел в своих богатых драгоценностях, в шапкообразной диадеме, блещущей дорогими каменьями. Однако наше внимание было захвачено вавилонским тонкотканным хитоном, который он носил застегнутым по самую шею, с окантовкой из жемчужин, пришитых как пуговицы. Дети священников не отставали, поверх своих полосатых хитонов они одели тканные серебром накидки. Сын богача, которому ранг простого израильтянина не позволял носить плаща, вытканного из серебряных нитей (это была одежда только для происходивших из правящего дома, поскольку серебряное сияние означало сияние божьего ангела), хотел всех перещеголять необычайно редкими кольцами, которые он носил на своих длинных пальцах; вделанные камни были черными как ночь, голубыми как небо, и сверкали как большая роскошная цепь, которую он носил на шее. Он захватил дом своими цветами, и мы все видели в этом дурной вкус, желание нувориша произвести на нас впечатление своим богатством. Мы, римляне, пришли в наших центурионских, украшенных медалями панцирях, в которых мы продержались в официальной части банкета. Позже, когда Мириам из Мигдала танцевала для нас и общество потеряло свою чопорность и натянутость, принц снял диадему с головы, дети священников – свои серебряные накидки, - и мы тоже позволили слугам раскрыть наши панцири, скинули тоги и остались в туниках. В доме Мириам из Мигдала было жарко от теплого накаленного запаха, которым курительные чаши наполнили помещение.
В танце её, как обычно, сопровождала маленькая Фи-а. Фи-а обладала чудесным, как спелый миндаль, ртом, выделявшимся на её круглом лице созревшей виноградиной; с помощью операции был удлинен разрез её глаз; её угольно-черные волосы десятками маленьких переплетенных локончиков свешивались с округло спадающих плеч. Между её локонами сверкали различные орнаменты, и широкий белый гребень из слоновой кости был вставлен в её волосы; свежий цветок лотоса свисал с её лба. Её шея была сильно развита вплоть до ключиц; её непропорционально длинные предплечья, как и голые ноги, были обвешаны большим количеством колец с орнаментами. Легкое черное тюлевое покрывало, украшенное цветком лотоса, охватывало её хорошо развитое тело; оно как сквозь сито пропускало контуры её хорошо сформированных бедер и развитых грудей. Склонившись на одно колено, она играла на вытянутой ручной арфе своими пальцами с желтыми лакированными ногтями чужеземный мотив. И под эти смиренные тона, издаваемые арфой, перед нами вышла Мириам из Мигдала, окруженная облаком курящихся снадобий, которые молодые левиты вынесли перед ней на курительных чашах. Сначала ничего не было видно. Позже, когда облако снадобий рассеялось, перед нами открылся её образ. Но что за образ! Все её тело было окутано, как покрывалом, её длинными пламенно-рыжими волосами, которые были так искусно переплетены, что казалось, будто она одета в пламенеющую красную тунику. Благородное переплетение её волос позволяло тускло просвечиваться её телу. Вот она на минуту обнажила тяжесть её рвущейся вверх груди, потом полную спину, крепкий затылок, вибрирующий чувственный позвоночник – и тут же закутала. На её высокой как башня шее висел, как обычно, на золотой цепи египетский флакон из драгоценного камня, источавший из себя ароматный вкус. Вьющиеся волосы на её голове были охвачены венком свежих листьев оливы, среди которых тускло поблескивал неизвестный драгоценный камень. Её глаза были накрашены черным и искусно удлинены при помощи косметики и мастерства её сирийского парикмахера. И вот так она своими украшенными кольцами босыми ногами вытанцовывала чувственный экзотический танец под музыку арфистки и молодых левитов – воскурителей снадобий, которые коленопреклоненно подпевали арфе.
Как мне объяснили позже, это был у евреев национальный танец, через который женщины выражают свою любовную жажду желанному мужчине. Танец инсценировал их народную любовную песню, которая была очень популярна и которая доносилась изо всех садов. Это очень старинная песня, её приписывают их великому царю Соломону. Вот она протянула руки к своему возлюбленному с жаждущими, тоскующими глазами, вот она в самой себе спряталась, как голубь под своими крыльями, между собственными плечами, будто хотела от кого-то защититься. Все её тело дрожало, она склонялась в болезненном экстазе, будто сама опьяненная ритмом мотива, который наигрывали арфа и певцы. В своих ритмичных движениях она совсем забыла о нашем существовании. Ей было все равно, здесь ли мы. Она открывала грудь, спину, плечи в своем бурном кружении. Её рот был похож на губку, стремящуюся проглотить себя в поцелуе. Она сама себя обнимала, сама со своим телом вела любовную игру. Когда она вдруг начинала подпевать слова народной песни и через мимику и движения увеличивала свой экстаз в облаке опьяняющих ароматов и запахов, которые испускали её волосы, все мы оказывались подхваченными и объединенными одним жаждущим желанием, как будто её духи и движения сплавляли нашу кровь в единое целое. Я посмотрел на своего соседа, лежащего рядом в шезлонге, и увидел сына первосвященника Ханана, как дрожат его губы, как его длинный острый нос бледнеет, а глаза наполовину закрываются. Я посмотрел на вавилонского принца и увидел, как его лихорадит из-за горячего темперамента, как его смуглое лицо становится еще тоньше. Он прикрыл глаза, его руки сжались в кулаки, он прижимал розу к своему лбу, как будто хотел ею охладиться. Я посмотрел на командира аскалонцев, который стоял, облокотившись на колонну сумрачного зала, он был бледен как остальные, только глаза его, горящие и влажные, будто купающиеся в собственных слезах, были широко раскрыты. Я посмотрел на остальных, на сына богатого иерусалимца, как он пытается сконцентрироваться, уставившись на черный камень в своем кольце, будто желая забыться в его сиянии.
Внезапно что-то произошло, и мы все были выдернуты из нашего вязкого летаргического сна: через открытую залу, через цепь слуг прорвался человек. По его ощупывающим движениям было сразу видно, что он слеп; тонкий и бледный как засушенное растение, он вываливался из прорванного рубища, которое было на нем. Однако его мертвенно слепое лицо излучало пылающее пламя, его тонкие кости были как отшлифованные, и своими острыми плечами он вырывался из рук дюжины слуг, поймавших его. Он вытягивает из потасовки свое птичье лицо с клочьями черной бороды и выкрикивает или поет – с протянутыми к Мириам руками, - строки из народной песни, доносимые её ароматами: «Лерэах шеманайх а-товим…» – за запахом твоих добрых масел.
Мы были потрясены, мы не понимали, что происходит. Мириам перестала танцевать, кивнула своему мажордому, который ей что-то объяснял.
И, представь себе, вместо того, чтобы велеть выбросить слепого оборванного нищего или раскричаться от гнева за то, что ей перебили её танец, она рассмеялась громким радостным смехом, граничащим со спазмами, и велела своим слугам отвести слепого нищего, помыть его, умастить маслами, обернуть его в покрывало из лучшего финикийского полотна и вернуть в банкетный зал.
А к нам она обратилась со своим спазмом-смехом и объяснила, что это Бар-Талми, слепой маслодел, лучший во всем Иерусалиме. «Он почувствовал через стены мои духи, и это его привело в дикое состояние. Он всегда становится диким, когда запах масла доходит до него, и он рвется в дом. Вы же не будете против, если этот несчастный займет место среди вас! Бог застил свет его глаз и за это раскрыл его обоняние».
И, представь себе, она его после мытья и умащивания ввела к нам и уложила в шезлонг, который она велела принести для него, поставила перед ним спелые фрукты и изысканные напитки. Но он не ел и не пил, он свое большое лицо спрятал в ладонях, тяжело дышал и все говорил сам с собой строчками из любимой народной песни.
И не только это, она перед слепым снова исполнила свой танец, и поскольку он не мог видеть её гибкие движения, она давала ему почувствовать всякий раз другой запах духов, которые источали её волосы и покрывала. Они были бесчисленны и остры, как насыщенные краски. Можно было ясно увидеть в каждом аромате цвет того или иного цветка или корешка, из которого он был извлечен. И каждый раз, когда её покрывала выдавали из себя другой запах, слепой разражался восторженными криками радости. Он целовал воздух, он хватал своими руками ароматы, как будто это были бальзамы, и оглаживал ими свое тело, большое лицо, закрытые глаза и твердил строчки из песни: «Кто утешал меня как ты, скромница моя, ты, избранница сердца моего; твои масла питают сердце мое как хороший яблочный вкус, они лечат мои раны как хороший бальзам, они тушат обиды оскорбленного и утешают измученного. Смотри, они протягивают ко мне твои мягкие чувственные руки и гладят меня, как мать свое единственное дитя! Пой мне, возлюбленная моя, пой мне своими ароматами. Вот ведут они меня в сад матери моей, как когда я еще был маленьким ребенком и глаза мои еще радовались виду светлого солнца. Вот чувствую я свежий крокус, что расцвел в нашем саду, а вот вижу я скромные голубые цветочки ясмина – так скромны вы и так чарующи, так малы и такой запах издаете вы из себя. Вот холодит меня ветер с поля и леса в жаркий день, запах майских колокольчиков омывает меня прохладной росой, выпадающей на утреннюю розу; проникает сквозь кожу мою мед роз. Ой, не гони на меня бурю жестокого ириса, не пугай меня ночью черной розы, облагораживай меня запахом фиалок, напитывай сердце мое источающей мед миррой. О, пой мне, красавица моя невеста, песню твоих масел…» – и он начал с диким восторгом повторять цитаты, которые мы не понимали…
А она, Мириам из Мигдала, не переставала им заниматься; кажется, она вовсе забыла о нас, совсем на нас не глядела, здесь ли мы в банкетном зале или нет. Она вертелась перед слепым в диком кружении, и из её волос изливался на него один аромат за другим. И всякий раз, когда до него доходил запах какого-то масла, казалось, что в его глаза возвращается свет и они видят сияющий день, свет во тьме. Слышался его экстатический выкрик, его искаженный рот пил её дыхание и одновременно издавал радостные звуки, так что нам стала невыносима эта игра.
Я видел, как знатный вавилонский принц дергается, как в конвульсиях, в своем шезлонге, поднимается и вновь опускается. У молодого Ханана нос стал еще бледнее и острее, острым клювом заслонив его губы. Его глаза тоже стали острее и пламеннее. Создавалось ощущение, что он вот-вот сорвется со своего ложа и подойдет к чужому, наглому слепому бродяге, чтобы разодрать его острыми ногтями. То же самое происходило с сыном богача и с аскалонским командиром – можно было услышать громкий стук его сердца из ревности и гнева; то же самое происходило со всеми нами. Но она защищала слепого своим танцующим телом. Кусая губы от гнева, мы один за другим покинули банкетный зал. Первым был вавилонский принц, который дико схватил свою спадающую диадему и накидку и нетерпеливо призвал слугу. Однако Мириам даже не оглянулась на него, а также на детей первосвященника и на других. Она просто-напросто просила нас покинуть зал при помощи своих нетерпеливых движений и своего взволнованного, кричащего дикого танца. Мы оставили её наедине со слепым, взвинченным, поюще-кричащим мужчиной.
Наутро, когда мне случилось пройти через двор язычников, я наткнулся на неё, в сопровождении служанки, у лавки, где продавали жертвенных голубей. Она была полностью окутана шалями и платками, как весталка. Я остановился, поджидая, когда она закончит покупку, тянувшуюся долго, пока она себе не подыскала подходящую пару голубей. Увидев меня, она шалью прикрыла голубовато-серые мерцающие головки голубей, которых она держала и с огромной любовью прижимала к груди, будто опасаясь, что я оскверню её жертву своим взглядом. Я приблизился к ней и что-то сказал о вчерашнем. Но она не дала мне договорить, сделав мне знак рукой, и отошла. Я еще проводил её взглядом до входа в женский двор. У входа в ворота из коринфской бронзы, ведущие в женский двор, она позволила своей служанке сменить себе верхнюю шаль, явно боясь, что я осквернил её шаль своими словами. Она глубже укутала лицо в шаль, которой она закрывала головки голубей. С благоухающей веточкой благовоний в руке она мелкими поющими шагами исчезла под стеной женского двора…