שאלי, שרופה באש

РОТЕНБУРГ

Многочисленные крыши и башенки Ротенбурга, опоясанные широкой зубчатой стеной, представляли собой архитектурный ансамбль, еще издали поражающий своей гармоничной цельностью. Подожженный с востока первыми лучами восходящего солнца, город пылал огромным красночерепичным костром, из которого то тут, то там вырывались длинные языки часовен и замков. По мере приближения это пламя разрасталось, захватывая все новые и новые пространства и в конце концов заполняя собой небо и землю, пока неожиданно не распадалось на отдельные элементы – балки, окна, карнизы, водосточные трубы. Вдоль городской стены тянулся мощный, поросший длинным сухим ковылем вал, закрывавший своим земляным телом глубокий ров. О существовании рва свидетельствовали две железные цепи: они выходили из массивных ворот и держали грубо сколоченный из бревен мост.
Несмотря на раннее утро, ворота были уже широко открыты. Высунувшийся по пояс из стенной бойницы монах с выстриженной на голове тонзурой, закатав по плечи широкие рукава черной рясы, осторожно тянул на веревке наполненное до краев ведро. Солнечный зайчик неожиданно отскочил от алебарды стражника в матерчатом шлеме и побежал вверх по стене. Стуча деревянными ободами по мощенной дороге, из ворот выехала крытая грязно-серым балдахином фура, и оттуда на мгновение показались любопытные глаза мальчишки в клоунском колпаке. Навстречу фуре текла пестрая толпа одетых в груботканные накидки мужчин и женщин крестьянского вида, с корзинами и мешками на спинах. В это раннее утро люди спешили поскорее попасть в город. Ротенбург готовился к своей знаменитой ярмарке, славившейся на всю Нижнюю Баварию.
Влившись в толпу, мы прошли мимо стражников в ворота и по узкой боковой улочке вышли на просторную рыночную площадь. Густые тени, затаившиеся в углах площади и в тесных проходах между домами, понемногу рассасывались, уступая напору поднимавшегося над городом солнца. Встав по направлению к солнцу, мы разложили на каменной скамье расшитые золотыми нитями кошели из синего бархата. На кошелях был вышит окруженный стеной золотой город, над которым поднималось золотое солнце. Посреди площади дымился поставленный на рогатины чугунный котёл с каким-то варевом. Человек с веерообразной бородой точным ударом разрубил на широченном чурбане толстое полено и подкинул его в огонь. Пламя ярко вспыхнуло, и мы вспомнили древний стих: «Спроси, сожженная в огне».
Развязав тесемки, мы достали расцвеченные продольными черными полосами прямоугольники белого сукна с длинными кистями в углах и маленькими кисточками по всему периметру. Благословив, мы на мгновение укутались с головой, а потом высвободили голову, закинув верхнюю часть ткани за спину, как капюшон. Прыткие кельнеры в перевязанных веревками рубахах расставляли деревянные столы на входе в бесчисленные трактиры и кабачки.
Раскрыв черные перламутровые футляры, мы извлекли две кожаные коробочки с длинными черными ремешками. Одну из них каждый из нас приладил к левому предплечью, а вторую поместил над глазами, над линией волос, пустив её ремешки с двух сторон на грудь. После этого, вернувшись к первой коробочке, мы принялись медленно обматывать её ремешком левое предплечье до самой ладони. Мужчина в черном трико и с голым торсом обносил веревочным ограждением небольшой балаганчик.
Прикрыв глаза от солнца, мы обвили средний палец тройным кольцом. Так мы обручались навеки, обручались в правоте и в справедливости, в любви и в милосердии, обручались в вере. В упорном желании познать Всевышнего мы снова и снова взывали: Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Бог един! А на стоявших вокруг площади подводах хозяева и хозяйки любовно расставляли свой товар. Никто не обращал на нас внимания, люди смотрели нам в глаза, но нас не видели.
Пылающее солнце фиолетовым шаром поднималось за опущенными веками. Этот призрачный фиолетовый шар остался перед нашим взглядом, рядом с настоящим светилом, и после того, как мы открыли глаза, а вокруг нас такими же призраками стояли укутанные в белое ротенбургские евреи. Они были укутаны с головой, и их лица невозможно было рассмотреть, и мы тщетно искали среди них рабби Меира бар-Баруха и рабби Ашера бар-Йехиэля. Впрочем, скорее всего мы опоздали, и они давно уехали в Магенцу, а может, рабби Меир уже умер в застенках герцога Альбрехта, запретив платить за себя выкуп, а рабби Ашер с сыновьями бежал в Толедо. Мерно раскачиваясь, ротенбургские евреи невнятно твердили что-то незнакомое, и лишь время от времени нам удавалось разобрать: навечно и во веки веков будет благословен...
Мы прислушались к их ритмичному бормотанию: с грозным напором оно заполняло площадь и простенки между домов и поднималось все выше и выше – к фиолетовому шару солнца. В какой-то момент звуки стали складываться в слова, а слова – в странную молитву, будто бы сам рабби Меир бар-Барух изливал свою тоску, и нам даже показалось, что мы начинаем постигать все сокровенные смыслы, заложенные в ней: зачем о господь ты нам даровал тору чтоб позже в огне ей гореть повсеместно зачем выбирал ты синай для врученья чтоб тору возвысить а позже оставить о долго мы будем лить слезы и плакать пока наши слезы не станут рекою пока не достигнут твоих двух посланцев что там за горою моше и аарон мы спросим обоих любимых и верных вдруг есть у них тора не та а другая ведь может та первая вовсе не годна поскольку господь её часто сжигает как может мне пища быть сладкой у нёба когда я смотрел как тебя забирали в какую-то улочку темной дорогой тащили тебя и с позором палили имущество божье нет он еще скажет наш пастырь небесный слова утешенья он слабых поднимет заблудших разыщет тебя он украсит и в шелк разоденет возьмешь ты тимпан и закружишься в танце и я возгоржусь когда вновь засияет божественный свет и тьму ночи развеет...
В доме напротив растворилось окно второго этажа и оттуда выглянула женщина в белом чепце. Посмотрев по сторонам и словно не заметив молящихся, она выплеснула прямо вниз содержимое глиняного горшка и сразу же скрылась, затворив за собой створки.
Ожидая возмущенной реакции, мы оглянулись на ротенбургских евреев, но их уже не было.
В небольшой лужице на мостовой плавали картофельные очистки и играли солнечные блики.
На погребке при ратуше звонко пробили диковинные часы, из которых вышла пузатая фигурка бургомистра Ротенбурга. Одним глотком бургомистр на спор выпил кварту мозельского, и так в очередной раз спас город от разрушения в тридцатилетней войне. Высоко над нашими головами трепетал на ветру транспарант, на котором метровыми буквами было начертано: «Добро пожаловать на праздничный маскарад!»

ПТИЦА ХЕЙШЕХ (סע טיט צאך חיישך)

В заброшенном парке у реки скрипела старая карусель. Облупившиеся от времени лошадки, слоники, ослики и вычурные кареты медленно крутились перед глазами старой Фейги. Она сидела в полудреме на низенькой скамеечке, забыв про раскрытую книгу на распухших коленях. Дети уже точно не придут – каникулы-то закончились. Оно и спокойнее, не нужно все время следить за перескакивающими с места на место шалунами. Бузить не будете? – строго спрашивала Фейга своих маленьких клиентов, не ожидая ответа. Те протягивали ей смятые в маленьких кулачках синенькие билетики, и она их накалывала на кривую проволоку. Счастливые дети забегали за невысокую оградку и с разгону бросались к белому коню с золотой гривой, но долго на нем не удерживались – им хотелось познакомиться со всеми чудесными зверями. Сэ тит-цах хейшех, – качала седой головой старая Фейга, - темно в глазах от них.
Карусель крутилась перед глазами старой Фейги, а вместе с ней крутилось по небу солнце, и было ясно, что между каруселью и солнцем существует прочная связь. Старая Фейга уже давно поняла, что совсем разные на первый взгляд вещи как-то связаны между собой в этом мире, и поэтому старалась жить осторожно, чтобы, не дай Бог, чего-то не нарушить и не испортить. Это было не так-то просто, потому что каждый самый осмотрительный её шаг, каждое самое осторожное её слово приводили в действие тысячи маленьких каруселей, вроде той, что крутится у неё перед глазами, отсчитывая часы, дни, годы, меняя лето на осень и осень на зиму и - кто знает, что еще?
За этим непрерывным движением приходилось все время следить, но вечно что-то мешало. Старая Фейга уяснила себе много лет назад одну важную вещь. Когда ей было лет десять, она легла спать и не проснулась. Поначалу, рассказывал ей отец, когда она утром не вскочила спозаранку, как обычно, никто не обратил внимания. Потом все думали, что она в гимназии, куда Фейга самостоятельно ходила через три сбегающие вниз, к Днепру, улицы по бойкому торговому Подолу. И только к вечеру родители обнаружили её в кровати, белую как воск и почти без дыхания. Отец принялся её тормошить, обливать водой, а когда это не помогло, послали за доктором. Фейге давали нюхать нашатырь, отворяли кровь, ставили какие-то уколы, но она продолжала недвижимо лежать с закрытыми глазами. Доктор сказал, что девочка, видимо, впала в летаргическое оцепенение и не исключено, что так она пролежит долгие месяцы, а, может, и годы. Перепуганная мама схватилась за сердце...
Через несколько дней Фейга открыла глаза. Неясное ощущение какого-то нехорошего сна (что она ужасно старая!) быстро стерлось незнакомыми звуками. В доме стоял гул голосов, шаркали ноги, а из комнаты родителей доносилось монотонное бормотание. Заглянув туда, Фейга увидела косматого, изможденного отца, который сидел на полу без башмаков в окружении незнакомых грустных людей. Он сидел у перевернутой кровати и что-то читал вслух из небольшой книжки. Увидев Фейгу, одетую как маленький ангел в длинную до пят белую рубашку, отец выдавил из себя перемешанный со слезами кашель, вскочил и крепко прижал её к груди. Оказалось, что умерла мама. Не меньшим, чем внезапная смерть мамы, потрясением было и то, что за эти дни Фейга проспала еще одну новость, которую обсуждали на улице стар и млад: грозный и всемогущий царь отрекся от престола!
Если бы Фейга тогда сразу догадалась, что непостижимые события, произошедшие за это короткое время, как-то связаны с её временным отсутствием в мире! Тогда ведь ей удалось бы избежать многих последующих цорес-несчастий, которых выпало ох как много на её долгий век! Будто бы прорвалась сумка у злого нишгитера – и все, что там было, просыпалось на её бедную голову. Сотни лет было тихо в их городе и вдруг в одночасье – директория, белые, немцы, красные, снова украинцы во главе с убийцей Петлюрой. А потом большевики, перекроившие все вокруг.
Правда, со временем как-то все уладилось, приспособилось к новым порядкам, и взрослеющая Фейга даже думала, что так оно всегда и было. Но вэй'з мир, нужно было просто не засыпать тогда вечером, когда отец уговорил её выйти замуж за этого несчастного Мойше-Залмана. В тот день Фейга в последний раз бегала на Володарского, чтобы украдкой взглянуть на стройного белозубого Иче, когда тот с женой и маленькой дочкой важно выходил из подъезда. А отец, оказывается, все знал с самого начала... И вот уже Мойше-Залман мнет свою кепку в руках на кухне, а мачеха Ханна смотрит на него с легким презрением. Мойше-Залман из Сквиры – ученик машиниста, уже год снимает у них угловую комнату. Может, когда-нибудь он станет машинистом, но Фейге нет до этого никакого дела. Пусть будет кем хочет. Ву бистэ, Иче, где ты? Куда увезли тебя летним утром 38-го два огромных шейгеца в черной униформе?
А Мойше-Залман, кстати, так и не стал машинистом. В июле 41-го его призвали, а потом пришло то письмо... Мойше-Залман вышел ночью из землянки, под Сталинградом, и больше его никто не видел. Пропал Мойше-Залман. Сэ тит-цах хейшех – темно в глазах. Без вести пропал и даже маленькая пенсия ей не полагается. А нужно-то было всего лишь не выпускать его из головы, и все было бы хорошо, и Лейбка не кидался бы на первых встречных мужчин. Она потом пыталась мысленно собрать его образ, но, наверное, было уже поздно. Надо было тогда, с самого начала. Потом-то что уж, мертвого не вернешь, даже если сорок лет подряд твердить себе «Мойше-Залман, Мойше-Залман». Вот и того старичка, что недавно свататься приходил, спустила с лестницы с криком «Мойше-Залман».
Да, нужно было тогда настоять, когда она решила ехать на восток, в эвакуацию, а все остались там, за взорванными мостами – и бедный папа, и злая Ханна, и красавица-сестра Шурка... А как они с Евкой по эшелонам мотались, прыгали по откосам, как сумасшедшие, а немцы все время бомбили! Лейбку со Златкой она еще могла удержать при себе, а Евка – даром, что сама девчонка, а с ней еще маленький Петя, слабенький, квелый. Как-то совсем из головы вылетело – пока где-то под Ростовым он от жара не сгорел, как свечечка. А брох! Евка его все кутала-кутала, согреть хотела в жару.
Она всегда, Фейга, к вечеру уставала, жаворонком была. Тут-то все и случалось. А как не уставать – работа-то тяжелая, не дай Бог! С раннего утра она на своих узких плечах таскала пудовые мешки с мукой. Из-за этого пришлось отправить Златку в Ташкент, в фабричное училище. А та, не долго думая, сбежала из общежития и на товарняке вернулась в Катта-Курган. Там и наткнулась на своего Бенека. Он как только появился у них, худой, наглый, глаза горят – то ли от голода, то ли еще Бог знает от чего – так Фейга сразу и поняла, в чем тут дело. Ой, сэ тит-цах хейшех – темно в глазах. Им же всего по семнадцать было. А что делать, гнать? Чтоб шлялись неизвестно где? Впустила, конечно же. А он потом и уговорил не возвращаться назад, в Киев, там все квартиры уже наверняка тю-тю. И просвистел так по-босяцки. Поедем, мол, говорит, на Дальний Восток, в еврейскую область, там уже все наши.
Азой вот, дала себя уговорить. Погрузились в эшелон – длиннющий как голэс, на сто вагонов. Какие-то шматэс с собой захватили, пару старых стульев, Лейбкины деревянные самолетики, а другого ничего больше и не было. Притащились с маленьким дитем на пустое место, в комары. Златка по столбам лазит, электричество проводит, а сам укатил в армию на четыре года! Пока вернулся, дочка уж выросла. Бойкая такая, Майка-то, глаз да глаз за ней – то с крыши снимешь, то из подпола вытащишь. Заразюка! Фейга от неё ни на шаг, до самой свадьбы. И потом тоже. С ребенком-то, с первым правнуком её Борисиком, ох как помощь нужна, пока студенты учатся. Тилигенты! А кто бутылочку ему вовремя в рот сунет, кто? Он же так, не дай Бог, совсем отощает! Дети рождаются и нужно их сытно кормить. Вон малая, Вичка, какая слабенькая. Курочкой их надо кормить, колбасиком, кашей. А в магазинах - шаром покати. За молоком – очередь с шести утра, по литру в руки. Колбасу выбрасывают к полудню, по полпалки на каждого, но не всегда. Хорошо хоть у всех одни и те же заботы – у вдовы Геси, у хромой Полинки, у пьяницы Айзика Зинки. Поочередно караулят. Иначе придется есть морскую капусту, дрэк-мит-фефер придется есть. Вот и крутишься целый день, то одно, то другое. Магазин, варка, посуда. Ещё надо бебехи нафталином переложить, банки с огурцами-помидорами на зиму закрутить, капусты наквасить, постирать. А детей с улицы затащить? Иди докричись до них в открытую форточку! Майкин-то муж, Мишка, всё её от окна оттаскивает, а она ему – гей авэк, иди к черту! Не понимает, что когда все дома – оно спокойнее.
Так вот бегала-бегала и на ровном месте поскользнулась. Оказалась в больнице со сломанной шейкой бедра. Так еще брать не хотели – старая, мол, но Майка устроила. Бог с ним, с бедром, но пока она лежала там, у Мишки камни в почках появились. Фейга пыталась целенаправленно думать про эти злосчастные камни, но не могла сосредоточиться. Точно как на волнах качаешься, вверх-вниз, вверх-вниз. И кто бы мог подумать, что этот хулиган Бенек вдруг возьмет и уйдет. Он в спальне лежал последние месяцы – черный весь, кожа да кости, глаза блестят, как тогда. Златка из-под земли достает вишневый компот, икру красную, икру черную, а доктор Кац открыл ему живот, вздохнул и приказал зашивать. Так и ушел Бенек, зол зэх миен, а Фейгу перевели из больницы на его место. Нет бы Фейге вместо него уйти, кому она тут нужна! Вон и Борисик в Москву укатил – учиться! Все куда-то уезжают. В заграницу едут, как поляки в 46-ом. Она тогда тоже могла. А теперь лежит тут камнем, а мир весь разъезжается в разные стороны, как картонный. Она знает, что просто нужно сосредоточится, и не может. Ну их, пусть делают, что хотят! Буза одна, а не жизнь, дохромать бы до кухни, посуду помыть – все Златке легче.
Вверх-вниз, вверх-вниз, а выныривать все труднее и труднее. Что здесь Борисик делает, он ведь в Москве! Или это Лейбка? Совсем седой стал. Да нет, Мойше-Залман это, точно, с кепкой в руке. Хотела поближе посмотреть и не заметила, как с дивана свалилась - лицо сплошной синяк. Златка в крик, а ей от этого еще тяжелее: ша, не кричи, сделай тихо. И так кружится все вокруг, как карусель. Лейбка, Борисик, Мойше!.. Киев, Ростов, Катта-Курган… Златка, Майка, Ханна... А где солнце? Злая Ханна, все избавиться от неё хотела, а сама первая ушла – прямиком в Бабий Яр, вместе с отцом и дедом и остальными. А Шурку просто на квартире застрелили. И Бенек ушел, а она все здесь. Ой гевалд, сэ тит-цах хейшех – птица такая, птица Хейшех, вроде птицы Феникс, только наоборот. Та умирает и снова рождается, а эта рождается, чтобы хоронить и умирать. Рибойнэ шель-ойлем, почему темно-то так? Мамочка! Подожди, мамочка, не умирай, доктор просто ошибся, я сейчас проснусь и все-все будет хорошо!
Сэ тит-цах хейшех – легкая такая, маленькая, взмахнула крылом и улетела тихонько куда-то...