ПТИЦА ХЕЙШЕХ (סע טיט צאך חיישך)

В заброшенном парке у реки скрипела старая карусель. Облупившиеся от времени лошадки, слоники, ослики и вычурные кареты медленно крутились перед глазами старой Фейги. Она сидела в полудреме на низенькой скамеечке, забыв про раскрытую книгу на распухших коленях. Дети уже точно не придут – каникулы-то закончились. Оно и спокойнее, не нужно все время следить за перескакивающими с места на место шалунами. Бузить не будете? – строго спрашивала Фейга своих маленьких клиентов, не ожидая ответа. Те протягивали ей смятые в маленьких кулачках синенькие билетики, и она их накалывала на кривую проволоку. Счастливые дети забегали за невысокую оградку и с разгону бросались к белому коню с золотой гривой, но долго на нем не удерживались – им хотелось познакомиться со всеми чудесными зверями. Сэ тит-цах хейшех, – качала седой головой старая Фейга, - темно в глазах от них.
Карусель крутилась перед глазами старой Фейги, а вместе с ней крутилось по небу солнце, и было ясно, что между каруселью и солнцем существует прочная связь. Старая Фейга уже давно поняла, что совсем разные на первый взгляд вещи как-то связаны между собой в этом мире, и поэтому старалась жить осторожно, чтобы, не дай Бог, чего-то не нарушить и не испортить. Это было не так-то просто, потому что каждый самый осмотрительный её шаг, каждое самое осторожное её слово приводили в действие тысячи маленьких каруселей, вроде той, что крутится у неё перед глазами, отсчитывая часы, дни, годы, меняя лето на осень и осень на зиму и - кто знает, что еще?
За этим непрерывным движением приходилось все время следить, но вечно что-то мешало. Старая Фейга уяснила себе много лет назад одну важную вещь. Когда ей было лет десять, она легла спать и не проснулась. Поначалу, рассказывал ей отец, когда она утром не вскочила спозаранку, как обычно, никто не обратил внимания. Потом все думали, что она в гимназии, куда Фейга самостоятельно ходила через три сбегающие вниз, к Днепру, улицы по бойкому торговому Подолу. И только к вечеру родители обнаружили её в кровати, белую как воск и почти без дыхания. Отец принялся её тормошить, обливать водой, а когда это не помогло, послали за доктором. Фейге давали нюхать нашатырь, отворяли кровь, ставили какие-то уколы, но она продолжала недвижимо лежать с закрытыми глазами. Доктор сказал, что девочка, видимо, впала в летаргическое оцепенение и не исключено, что так она пролежит долгие месяцы, а, может, и годы. Перепуганная мама схватилась за сердце...
Через несколько дней Фейга открыла глаза. Неясное ощущение какого-то нехорошего сна (что она ужасно старая!) быстро стерлось незнакомыми звуками. В доме стоял гул голосов, шаркали ноги, а из комнаты родителей доносилось монотонное бормотание. Заглянув туда, Фейга увидела косматого, изможденного отца, который сидел на полу без башмаков в окружении незнакомых грустных людей. Он сидел у перевернутой кровати и что-то читал вслух из небольшой книжки. Увидев Фейгу, одетую как маленький ангел в длинную до пят белую рубашку, отец выдавил из себя перемешанный со слезами кашель, вскочил и крепко прижал её к груди. Оказалось, что умерла мама. Не меньшим, чем внезапная смерть мамы, потрясением было и то, что за эти дни Фейга проспала еще одну новость, которую обсуждали на улице стар и млад: грозный и всемогущий царь отрекся от престола!
Если бы Фейга тогда сразу догадалась, что непостижимые события, произошедшие за это короткое время, как-то связаны с её временным отсутствием в мире! Тогда ведь ей удалось бы избежать многих последующих цорес-несчастий, которых выпало ох как много на её долгий век! Будто бы прорвалась сумка у злого нишгитера – и все, что там было, просыпалось на её бедную голову. Сотни лет было тихо в их городе и вдруг в одночасье – директория, белые, немцы, красные, снова украинцы во главе с убийцей Петлюрой. А потом большевики, перекроившие все вокруг.
Правда, со временем как-то все уладилось, приспособилось к новым порядкам, и взрослеющая Фейга даже думала, что так оно всегда и было. Но вэй'з мир, нужно было просто не засыпать тогда вечером, когда отец уговорил её выйти замуж за этого несчастного Мойше-Залмана. В тот день Фейга в последний раз бегала на Володарского, чтобы украдкой взглянуть на стройного белозубого Иче, когда тот с женой и маленькой дочкой важно выходил из подъезда. А отец, оказывается, все знал с самого начала... И вот уже Мойше-Залман мнет свою кепку в руках на кухне, а мачеха Ханна смотрит на него с легким презрением. Мойше-Залман из Сквиры – ученик машиниста, уже год снимает у них угловую комнату. Может, когда-нибудь он станет машинистом, но Фейге нет до этого никакого дела. Пусть будет кем хочет. Ву бистэ, Иче, где ты? Куда увезли тебя летним утром 38-го два огромных шейгеца в черной униформе?
А Мойше-Залман, кстати, так и не стал машинистом. В июле 41-го его призвали, а потом пришло то письмо... Мойше-Залман вышел ночью из землянки, под Сталинградом, и больше его никто не видел. Пропал Мойше-Залман. Сэ тит-цах хейшех – темно в глазах. Без вести пропал и даже маленькая пенсия ей не полагается. А нужно-то было всего лишь не выпускать его из головы, и все было бы хорошо, и Лейбка не кидался бы на первых встречных мужчин. Она потом пыталась мысленно собрать его образ, но, наверное, было уже поздно. Надо было тогда, с самого начала. Потом-то что уж, мертвого не вернешь, даже если сорок лет подряд твердить себе «Мойше-Залман, Мойше-Залман». Вот и того старичка, что недавно свататься приходил, спустила с лестницы с криком «Мойше-Залман».
Да, нужно было тогда настоять, когда она решила ехать на восток, в эвакуацию, а все остались там, за взорванными мостами – и бедный папа, и злая Ханна, и красавица-сестра Шурка... А как они с Евкой по эшелонам мотались, прыгали по откосам, как сумасшедшие, а немцы все время бомбили! Лейбку со Златкой она еще могла удержать при себе, а Евка – даром, что сама девчонка, а с ней еще маленький Петя, слабенький, квелый. Как-то совсем из головы вылетело – пока где-то под Ростовым он от жара не сгорел, как свечечка. А брох! Евка его все кутала-кутала, согреть хотела в жару.
Она всегда, Фейга, к вечеру уставала, жаворонком была. Тут-то все и случалось. А как не уставать – работа-то тяжелая, не дай Бог! С раннего утра она на своих узких плечах таскала пудовые мешки с мукой. Из-за этого пришлось отправить Златку в Ташкент, в фабричное училище. А та, не долго думая, сбежала из общежития и на товарняке вернулась в Катта-Курган. Там и наткнулась на своего Бенека. Он как только появился у них, худой, наглый, глаза горят – то ли от голода, то ли еще Бог знает от чего – так Фейга сразу и поняла, в чем тут дело. Ой, сэ тит-цах хейшех – темно в глазах. Им же всего по семнадцать было. А что делать, гнать? Чтоб шлялись неизвестно где? Впустила, конечно же. А он потом и уговорил не возвращаться назад, в Киев, там все квартиры уже наверняка тю-тю. И просвистел так по-босяцки. Поедем, мол, говорит, на Дальний Восток, в еврейскую область, там уже все наши.
Азой вот, дала себя уговорить. Погрузились в эшелон – длиннющий как голэс, на сто вагонов. Какие-то шматэс с собой захватили, пару старых стульев, Лейбкины деревянные самолетики, а другого ничего больше и не было. Притащились с маленьким дитем на пустое место, в комары. Златка по столбам лазит, электричество проводит, а сам укатил в армию на четыре года! Пока вернулся, дочка уж выросла. Бойкая такая, Майка-то, глаз да глаз за ней – то с крыши снимешь, то из подпола вытащишь. Заразюка! Фейга от неё ни на шаг, до самой свадьбы. И потом тоже. С ребенком-то, с первым правнуком её Борисиком, ох как помощь нужна, пока студенты учатся. Тилигенты! А кто бутылочку ему вовремя в рот сунет, кто? Он же так, не дай Бог, совсем отощает! Дети рождаются и нужно их сытно кормить. Вон малая, Вичка, какая слабенькая. Курочкой их надо кормить, колбасиком, кашей. А в магазинах - шаром покати. За молоком – очередь с шести утра, по литру в руки. Колбасу выбрасывают к полудню, по полпалки на каждого, но не всегда. Хорошо хоть у всех одни и те же заботы – у вдовы Геси, у хромой Полинки, у пьяницы Айзика Зинки. Поочередно караулят. Иначе придется есть морскую капусту, дрэк-мит-фефер придется есть. Вот и крутишься целый день, то одно, то другое. Магазин, варка, посуда. Ещё надо бебехи нафталином переложить, банки с огурцами-помидорами на зиму закрутить, капусты наквасить, постирать. А детей с улицы затащить? Иди докричись до них в открытую форточку! Майкин-то муж, Мишка, всё её от окна оттаскивает, а она ему – гей авэк, иди к черту! Не понимает, что когда все дома – оно спокойнее.
Так вот бегала-бегала и на ровном месте поскользнулась. Оказалась в больнице со сломанной шейкой бедра. Так еще брать не хотели – старая, мол, но Майка устроила. Бог с ним, с бедром, но пока она лежала там, у Мишки камни в почках появились. Фейга пыталась целенаправленно думать про эти злосчастные камни, но не могла сосредоточиться. Точно как на волнах качаешься, вверх-вниз, вверх-вниз. И кто бы мог подумать, что этот хулиган Бенек вдруг возьмет и уйдет. Он в спальне лежал последние месяцы – черный весь, кожа да кости, глаза блестят, как тогда. Златка из-под земли достает вишневый компот, икру красную, икру черную, а доктор Кац открыл ему живот, вздохнул и приказал зашивать. Так и ушел Бенек, зол зэх миен, а Фейгу перевели из больницы на его место. Нет бы Фейге вместо него уйти, кому она тут нужна! Вон и Борисик в Москву укатил – учиться! Все куда-то уезжают. В заграницу едут, как поляки в 46-ом. Она тогда тоже могла. А теперь лежит тут камнем, а мир весь разъезжается в разные стороны, как картонный. Она знает, что просто нужно сосредоточится, и не может. Ну их, пусть делают, что хотят! Буза одна, а не жизнь, дохромать бы до кухни, посуду помыть – все Златке легче.
Вверх-вниз, вверх-вниз, а выныривать все труднее и труднее. Что здесь Борисик делает, он ведь в Москве! Или это Лейбка? Совсем седой стал. Да нет, Мойше-Залман это, точно, с кепкой в руке. Хотела поближе посмотреть и не заметила, как с дивана свалилась - лицо сплошной синяк. Златка в крик, а ей от этого еще тяжелее: ша, не кричи, сделай тихо. И так кружится все вокруг, как карусель. Лейбка, Борисик, Мойше!.. Киев, Ростов, Катта-Курган… Златка, Майка, Ханна... А где солнце? Злая Ханна, все избавиться от неё хотела, а сама первая ушла – прямиком в Бабий Яр, вместе с отцом и дедом и остальными. А Шурку просто на квартире застрелили. И Бенек ушел, а она все здесь. Ой гевалд, сэ тит-цах хейшех – птица такая, птица Хейшех, вроде птицы Феникс, только наоборот. Та умирает и снова рождается, а эта рождается, чтобы хоронить и умирать. Рибойнэ шель-ойлем, почему темно-то так? Мамочка! Подожди, мамочка, не умирай, доктор просто ошибся, я сейчас проснусь и все-все будет хорошо!
Сэ тит-цах хейшех – легкая такая, маленькая, взмахнула крылом и улетела тихонько куда-то...