שאלי, שרופה באש

РОТЕНБУРГ

Многочисленные крыши и башенки Ротенбурга, опоясанные широкой зубчатой стеной, представляли собой архитектурный ансамбль, еще издали поражающий своей гармоничной цельностью. Подожженный с востока первыми лучами восходящего солнца, город пылал огромным красночерепичным костром, из которого то тут, то там вырывались длинные языки часовен и замков. По мере приближения это пламя разрасталось, захватывая все новые и новые пространства и в конце концов заполняя собой небо и землю, пока неожиданно не распадалось на отдельные элементы – балки, окна, карнизы, водосточные трубы. Вдоль городской стены тянулся мощный, поросший длинным сухим ковылем вал, закрывавший своим земляным телом глубокий ров. О существовании рва свидетельствовали две железные цепи: они выходили из массивных ворот и держали грубо сколоченный из бревен мост.
Несмотря на раннее утро, ворота были уже широко открыты. Высунувшийся по пояс из стенной бойницы монах с выстриженной на голове тонзурой, закатав по плечи широкие рукава черной рясы, осторожно тянул на веревке наполненное до краев ведро. Солнечный зайчик неожиданно отскочил от алебарды стражника в матерчатом шлеме и побежал вверх по стене. Стуча деревянными ободами по мощенной дороге, из ворот выехала крытая грязно-серым балдахином фура, и оттуда на мгновение показались любопытные глаза мальчишки в клоунском колпаке. Навстречу фуре текла пестрая толпа одетых в груботканные накидки мужчин и женщин крестьянского вида, с корзинами и мешками на спинах. В это раннее утро люди спешили поскорее попасть в город. Ротенбург готовился к своей знаменитой ярмарке, славившейся на всю Нижнюю Баварию.
Влившись в толпу, мы прошли мимо стражников в ворота и по узкой боковой улочке вышли на просторную рыночную площадь. Густые тени, затаившиеся в углах площади и в тесных проходах между домами, понемногу рассасывались, уступая напору поднимавшегося над городом солнца. Встав по направлению к солнцу, мы разложили на каменной скамье расшитые золотыми нитями кошели из синего бархата. На кошелях был вышит окруженный стеной золотой город, над которым поднималось золотое солнце. Посреди площади дымился поставленный на рогатины чугунный котёл с каким-то варевом. Человек с веерообразной бородой точным ударом разрубил на широченном чурбане толстое полено и подкинул его в огонь. Пламя ярко вспыхнуло, и мы вспомнили древний стих: «Спроси, сожженная в огне».
Развязав тесемки, мы достали расцвеченные продольными черными полосами прямоугольники белого сукна с длинными кистями в углах и маленькими кисточками по всему периметру. Благословив, мы на мгновение укутались с головой, а потом высвободили голову, закинув верхнюю часть ткани за спину, как капюшон. Прыткие кельнеры в перевязанных веревками рубахах расставляли деревянные столы на входе в бесчисленные трактиры и кабачки.
Раскрыв черные перламутровые футляры, мы извлекли две кожаные коробочки с длинными черными ремешками. Одну из них каждый из нас приладил к левому предплечью, а вторую поместил над глазами, над линией волос, пустив её ремешки с двух сторон на грудь. После этого, вернувшись к первой коробочке, мы принялись медленно обматывать её ремешком левое предплечье до самой ладони. Мужчина в черном трико и с голым торсом обносил веревочным ограждением небольшой балаганчик.
Прикрыв глаза от солнца, мы обвили средний палец тройным кольцом. Так мы обручались навеки, обручались в правоте и в справедливости, в любви и в милосердии, обручались в вере. В упорном желании познать Всевышнего мы снова и снова взывали: Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Бог един! А на стоявших вокруг площади подводах хозяева и хозяйки любовно расставляли свой товар. Никто не обращал на нас внимания, люди смотрели нам в глаза, но нас не видели.
Пылающее солнце фиолетовым шаром поднималось за опущенными веками. Этот призрачный фиолетовый шар остался перед нашим взглядом, рядом с настоящим светилом, и после того, как мы открыли глаза, а вокруг нас такими же призраками стояли укутанные в белое ротенбургские евреи. Они были укутаны с головой, и их лица невозможно было рассмотреть, и мы тщетно искали среди них рабби Меира бар-Баруха и рабби Ашера бар-Йехиэля. Впрочем, скорее всего мы опоздали, и они давно уехали в Магенцу, а может, рабби Меир уже умер в застенках герцога Альбрехта, запретив платить за себя выкуп, а рабби Ашер с сыновьями бежал в Толедо. Мерно раскачиваясь, ротенбургские евреи невнятно твердили что-то незнакомое, и лишь время от времени нам удавалось разобрать: навечно и во веки веков будет благословен...
Мы прислушались к их ритмичному бормотанию: с грозным напором оно заполняло площадь и простенки между домов и поднималось все выше и выше – к фиолетовому шару солнца. В какой-то момент звуки стали складываться в слова, а слова – в странную молитву, будто бы сам рабби Меир бар-Барух изливал свою тоску, и нам даже показалось, что мы начинаем постигать все сокровенные смыслы, заложенные в ней: зачем о господь ты нам даровал тору чтоб позже в огне ей гореть повсеместно зачем выбирал ты синай для врученья чтоб тору возвысить а позже оставить о долго мы будем лить слезы и плакать пока наши слезы не станут рекою пока не достигнут твоих двух посланцев что там за горою моше и аарон мы спросим обоих любимых и верных вдруг есть у них тора не та а другая ведь может та первая вовсе не годна поскольку господь её часто сжигает как может мне пища быть сладкой у нёба когда я смотрел как тебя забирали в какую-то улочку темной дорогой тащили тебя и с позором палили имущество божье нет он еще скажет наш пастырь небесный слова утешенья он слабых поднимет заблудших разыщет тебя он украсит и в шелк разоденет возьмешь ты тимпан и закружишься в танце и я возгоржусь когда вновь засияет божественный свет и тьму ночи развеет...
В доме напротив растворилось окно второго этажа и оттуда выглянула женщина в белом чепце. Посмотрев по сторонам и словно не заметив молящихся, она выплеснула прямо вниз содержимое глиняного горшка и сразу же скрылась, затворив за собой створки.
Ожидая возмущенной реакции, мы оглянулись на ротенбургских евреев, но их уже не было.
В небольшой лужице на мостовой плавали картофельные очистки и играли солнечные блики.
На погребке при ратуше звонко пробили диковинные часы, из которых вышла пузатая фигурка бургомистра Ротенбурга. Одним глотком бургомистр на спор выпил кварту мозельского, и так в очередной раз спас город от разрушения в тридцатилетней войне. Высоко над нашими головами трепетал на ветру транспарант, на котором метровыми буквами было начертано: «Добро пожаловать на праздничный маскарад!»