«Всем жидам города Киева…»
<=Ташлих, художник
Александр Герымский
(фрагмент, 1884)
У мясника Шмилика большая семья. Жена, старик отец, три своих дочери и три дочери жены, из них четверо на выданье. А ещё внуки, а ещё родственники со стороны дочкиных мужей и брат Срулик с мишпухой. Со Сруликом они вообще живут в одном доме, вместе уже много лет рубят мясо на Бессарабском рынке и все делят между собой по-честному. По одиночке бы и не выжили, наверное. Страшно вспомнить, как тогда, осенью 17-го, спешно продавали родительский дом, клейт, склады – все, что нажито было поколениями Лещинеров в Черной Тифле. Выручили мешок керенок и двинулись на подводах в Киев. На дороге бардак, бесконечные заграды и проверки. Но с Божьей помощью добрались до Подола. Заехали всем обозом к Хаиму-олейнику, чтоб осмотреться и не спеша выбрать подходящее жилье. Не успели оглядеться – а тут опять революция, война. Какой уж там свой дом! Сняли втридорога по углу, а керенками только стены осталось обклеить. Вот тогда они со Сруликом и ухватились один за другого. Так и пережили немцев, директорию и Петлюру. Со временем и к Советам приспособились, встали на ноги, устроились в мясницкий кооператив. Шмилик смотрелся очень солидно в сером халате, широком кожаном фартуке и кепке: усмехаясь в черную с проседью бороду, он одним метким ударом запросто разрубал самые толстые кости. Слава Богу, в доме всегда было мясо, и дети с внуками не были обижены.
По праздникам и субботам Шмилик не работал. В эти дни в их доме собирались евреи. Чистые и торжественные, в ермолках и довоенных капелюшах, они степенно входили в небольшой коридор, касаясь правой рукой мезузы на косяке, и здоровались с домашними. У Шмилика железное правило – в эти дни ни слова о фининспекторе, домоуправлении, милиции и других будничных «цурес», которые не кончаются никогда. Те, кто разбираются в «черных точечках», усаживались на длинную лавку у деревянного стола в зале и открывали страницу Геморы. Остальные терпеливо ждали, пока подойдет время и Шмилик облачится в пожелтевший от времени талес с пышными кистями. Вот он выходит из спальни, разворачивает широкое полотнище с черными продольными полосами, шепчет благословения и закутывается в него с головой. В углу из-за шкафа на него смотрят две пары любопытных глаз. Это Златка с Кларкой, смешливые непоседы. Улизнули из кухни и подглядывают. Шмилик их уже давно приметил, но виду не подает. Он скидывает талес с головы за спину и подходит к окну, за которым уже темнеет. В зал входит Ханна, жена Шмилика, ставит на буфет массивный серебряный подсвечник, поправляет на голове платок и зажигает свечи. Затем она прикрывает ладонью глаза и бормочет благословение. Шмилик еще какое-то время стоит у окна, потом неторопливо подходит к небольшой конторке, раскрывает лежащий на ней обтрепавшийся "кольбойник" и оборачивается назад. Набившиеся в квартиру евреи уже готовы. Часть из них разместились на лавке, часть на стульях, кто-то стоит вдоль стен и у дверей.
Так и было из году в год, но на этот раз в доме Шмилика собралось совсем мало народу. Вчера на вечернюю молитву в честь Рош-а-Шана еле-еле набрался миньян, в основном старики. Те, кто помоложе, почти все в армии или едут сейчас в длиннющих эшелонах куда-то на восток, в эвакуацию. Там, среди них, и Люба со своими, со Златкой и Лейбкой, и Евка с маленьким Петей, и Срулик, и многие другие. А вот красавица Шурка не пожелала ехать, решила остаться с родителями в опустевшей киевской квартире. Даст Бог, сказала, хуже не будет. Шмилик тоже колебался, ехать-не ехать, и пока он взвешивал все за и против, вдруг выяснилось, что мосты через Днепр уже взорваны.
Евреи стоят у входа в подъезд. Они не сняли талесов после утренней молитвы и поэтому выглядят очень торжественно. Вчера открылась книга на небесах, и Всевышний приготовился сделать запись на новый год. Каким-то он будет? Вряд ли евреев ждет сладкая жизнь. Ведь они, как всегда, как и тысячу лет назад, злословили, предавали, наговаривали, обманывали, клеветали. Конечно, это не единственное, чем они занимались в ушедшем году. Было много и хорошего. Было милосердие и помощь бедным, любовь и верность, честность и страх божий... Но хорошее быстро забывается, а плохое остается. Единственная надежда, что там, на небесах, ведется честная бухгалтерия, и все будет подсчитано по справедливости. Впереди – Грозные дни и есть еще надежда, что окончательная запись будет не так строга. Праведнику и грешнику - по делам их.
Шмилик спускается вниз, строгий в своем белом облачении. Евреи замолкают и так, в молчании, медленно движутся за ним. Они проходят по обезлюдевшим улицам, усыпанным разноцветными сентябрьскими листьями. Непривычная тишина, без визга трамваев на поворотах и гомона толпы, пугает сильнее, чем грохот взрывов два дня назад. Красная Армия отступила, почти не воспользовавшись длинными траншеями, вырытыми горожанами на подступах к городу. Теперь все попрятались по домам, и только из-за сдвинутых занавесок нет-нет да покажутся любопытные глаза. На углу евреи натыкаются на немецкий патруль. Солдаты презрительно смотрят на них и на их одежды, но ничего не говорят. Опустив глаза, евреи торопливо семенят мимо них, и только Шмилик, по рассеянности, не обращает на немцев никакого внимания. Он пристально глядит вдаль, как будто видит там что-то очень важное.
В городском парке культуры и отдыха ни души. Никому не нужные стоят карусели. Полуоборванное объявление приглашает на эстрадный концерт с участием музыкантов из оркестра Государственного радио. Кучка евреев подходит к краю высокого обрыва, огороженного каменным парапетом. Далеко внизу несет свои воды величавый Днепр. Шмилик достает старый махзор и тихо начинает читать. Собравшиеся раскачиваются в такт его словам в согласии и одобрении. «И брось в пучины моря грехи их», говорит Шмилик, и евреи выворачивают карманы и трясут кистями талесов. "И все грехи народа Твоего, дома Израилева, брось..." У кого-то падает из заднего кармана брюк неоплаченная квитанция из жилотдела и медленно кружится в воздухе. А больше ничего нет, как евреи не стараются. Что еще им вытряхнуть с этого высокого обрыва вниз, в пучины вод? Разве что самих себя? "Даруй правду Яакову и милосердие Аврааму, как поклялся Ты нашим праотцам в давние времена..." Одинокая квитанция исчезает в волнах реки, не нарушив её спокойствия. Река блестит, как зеркало, и будь она ближе, каждый увидел бы в ней свое лицо. Шмилик вглядывается в волны. Много-много воды в Днепре и кажется, что доходит она до самой души.
Labels: Babi Yar, Jews, Kiev, Tashlikh
