ЧЕЛОВЕК ИЗ НАЗАРЕТА (1)

Шалом Аш

перевод с идиша: Берл Кедем

Глава 6. Первые шаги Пилата в Иерусалиме

Крепость Антония стояла с восточной стороны Храмового подворья. Построенная на высокой скале, она доминировала над всей территорией Храма, заслоняя его своей высотой. Крепость состояла из многих зданий, в которых располагались наши военные квартиры; они окружали большой двор, достаточно просторный для наших плацев для упражнений, гимназиумов, купален и посреди – цитадель с её четырьмя башнями, построенная на верхушке скалы на высоком пирамидальном фундаменте. С галерей цитадели можно было наблюдать за Храмовым подворьем и видеть все, что там творится. Ох, как же еврейчики бунтовали против этого! Всякий раз, когда наши стражи показывались в проемах крепостных бойниц, в нашу сторону тянулись кулаки, развевались белые полотнища, они кричали и улюлюкали: «Вон! Вон!» Понятно, что наших стражей гнев еврейчиков мало впечатлял, и они забавлялись этой сценой. Кроме того, две лестницы вели прямо из крепости на Храмовое подворье. Они были перекрыты каменным валом; однако если бы мы захотели, мы бы могли его разобрать и сойти вниз. Был еще тайный ход, который построил царь Ирод и который вел прямо из крепости не только в подворье, но в самый Храм.
Мы приняли командование над стоящей когортой, расставили стражей, и вымылись в римских купальнях, которые находились в крепости. Пилат велел сервировать стол на цитадельной галерее, откуда он мог, принимая пищу в своем кресле, впервые рассмотреть своих новых беспокойных подданных в их собственном Храмовом подворье. Рассевшись подле него за трапезой в тени навесных зонтов, мы могли с наших сидячих и лежачих мест наблюдать за Храмовым подворьем, за Иерусалимом, за всеми гористыми окрестностями. Уже было заполдень, солнце садилось и казалось, что оно расплавляется в горячих песчаных склонах Моавских гор, виднеющихся с той стороны Мертвого моря. В ясном воздухе с нашей высоты их было хорошо видно. Солнце отражалось в бесчисленных золотых порожках, золотых ободах, покрытых золотыми пластинами воротах здания Храма, так что казалось, что весь Храм - не постройка из камня и металла, а пламенный, расплавленный поток золота. В золотых языках пламени развевались пурпурные и голубые занавеси. Тысячи лучей всех цветов лились из фантастического здания, массивного в своей строгой и простой конструкции, и вместе с тем легкого и парящего как кружево в его подвижных стенах, состоящих из цветных завесей в красно-пурпурных и голубых тонах. Как нам позже объяснили, цвета завесей должны были символизировать четыре элемента, из которых создан мир: огонь, воздух, земля и вода. Все фантастическое здание, вытянутое в прямую линию, стояло на белых мраморных фундаментах, окруженных как избалованное дитя бесчисленными дворами, отделенное и обособленное фантастически высокими и массивными воротами, рядами колонн, бесчисленными арочными нишами, которые в свою очередь, как сам Храм, были строго отделены одна от другой колоннами и оградами. Но что нас больше всего забавляло, это жизнь, движение на площади вокруг Храма. Как бы нам не казалось, что одетая в белое масса священников, шагающих с суровой набожностью босиком через выложенный мрамором и шлифованным гранитом двор, так что создается впечатление, будто они шагают по волнам реки – как бы нам не казалось, что эта масса едина, она была жесткой, можно сказать, военной дисциплиной разделена и обособлена. Можно было четко различить двор, в котором стояли женщины, мужской двор, на ступенях которого находились музыканты; отдельно был внешний двор Храма, где находились священники, и внутренний двор, где проходило священослужение. И все это было разделено в такой резкой форме, как будто речь шла не о верующем народе, заполняющем свой храм, а о военной организации на муштровке, до такой степени каждый здесь имел свое отведенное ему место. Позже мы убедились, что священники, левиты и все остальные храмовые служители были в самом деле дисциплинированы как военная организация. Часовые на воротах, ночные стражи, которые с факелами в руках обходили часовых, глашатаи, трубачи, первая череда священников, вторая и третяя, занятые службой священники и незанятые, проверяющие, зажигающие огни, чистящие утварь, одевальщики, вязальщицы, наблюдающие за жертвами, которые должно было снабдить печатями священников, бессчетные церемониймейстеры – одним словом, вся разветвленная деятельность вокруг храмовой службы была жестко дисциплинированной организацией, подчиненной командованию первосвященника с его бесчисленными приближенными, происходящими из его ближайшего окружения.
Ма разлеглись на цитадельной галерее в тени восточных опахал, пили кипрское вино и ели фиги из Иерихона, и мы наблюдали за Храмом еврейского бога, который ревностно скрывал от смертных свое лицо. Храм, со всеми его бесчисленными золотыми сокровищами, с его золотой утварью, священниками, левитами и учеными, и весь народ – лежали внизу у наших ног. Мы рассматривали их с интересом, как рассматривают карликов – так они выглядели с нашей высоты. Все они находились вместе с их всемогущим богом в наших руках, как добыча в пасти у льва. Мы не понимали, откуда берется их гордыня и их уверенность. Ведь стоит нам отдать один приказ, и достаточно одной когорты наших бравых аскалонцев с нашими германскими всадниками сойти вниз и разнести всю божественную игру, ворваться в их святая святых, забрать их золотую утварь, разграбить все сокровища и прогнать священников, - и они это знали. Какими злыми взглядами пронзали нас одетый в белое священник и бородатый ученый! Они знали, что они у нас в руках как детские игрушки. И мы не понимали их гордости и их дурацкой убежденности в своем боге.
Марк Петроний, старый центурион из Антониевой цитадели, который еще служил под первыми прокураторами, находился в стране уже долгие годы и знал все повадки евреев, просвещал нас по поводу религиозных церемоний у евреев. Он рассказал нам о дисциплине, царящей в храмовой службе, о курьезных проверках священников и левитов, часовых и ночных стражей, как они обходят с факелами военным строем стены и спрашивают: «Все в порядке?» При первых лучах солнца звучат шофары; шеренга священников по-военному приступает к службе. Он рассказал нам об одеяниях первосвященника, которые евреи считают такими священными, что клянутся над ними. Одеяния находятся в башне цитадели, и лампада, горящая наверху, показывает, что они не тронуты, они опечатаны печатью прокуратора и первосвященника. Попробуйте только загасить лампаду, и вы увидите, что здесь будет твориться! Он нам еще рассказал о святая святых, в которую не может войти ни один смертный, кроме первосвященника в священных одеждах, и то только один раз в году. А что за праздник они устраивают, когда первосвященник выходит неповрежденным из их святыни!
Пилат, с большим интересом прислушивавшийся к рассказам об экзотических обычаях евреев, спросил у Марка Петрония, думает ли он, что в мистической святыне находится что-то такое, на что смертный не имеет права наступать и что опасно для жизни; правда ли, что там находится ослиная голова и что лишь ради ослиной головы, о которой говорят между собой наши легионеры, евреи и устраивают все эти церемонии.
- Ослиная голова? Помпей, который там побывал, не нашел никакой ослиной головы. Внутри я не был, я не знаю, что там, но во внешние залы, где они приносят свои жертвы, я как-то раз попадал. Мы туда однажды вошли в праздник навести порядок, я там видел очень много золота, золотые столы, неслыханно большой и широкий золотой жертвенник, на котором пылал мощный огонь, золотая менора, бесчисленные золотые сосуды, щипцы для огня и другая утварь, которую они используют для своей службы, и такие странные мистические птицы, прикрывающиеся крыльями. Все блестит и сверкает золотом.
- По-видимому, евреи не жалеют золото для своего бога. Хотел бы я знать, откуда они его берут?
- Откуда они его берут? – Все евреи со всего света платят Храму налог, как цезарю. Бог, говорят они, - это их цезарь. С какой радостью они это делают! Ни один из них не укрывается и ни один не запаздывает с выплатой налога, будь он даже заброшен на самый дальний остров. А подарки, которые они посылают в Храм! Видите большие ворота, возвышающиеся своей башенной галереей над всеми другими стенами, на входе во внутренний двор? Эти ворота стоят царства. С одной стороны его дверцы покрыты серебряными, а с другой стороны золотыми пластинами, и эти ворота подарил лишь один-единственный человек. Он их велел поставить за собственные деньги. И таких как он много. Вам стоит посмотреть, что за люди показываются тут в Храме из самых далеких мест. Часто невозможно поверить, что они евреи, и часто можно здесь наткнуться на людей цивилизованного сословия. Я сомневаюсь, однако, евреи ли они! Они притягиваются мистической силой, которую этот бог из себя излучает, и они возносят к нему свои молитвы, свои жертвы, свои подарки. Золото, какое вы тут видите на Храме, на воротах – это ничто. У них тут сокровища, в которых собрано золото прежних поколений, и несмотря на то, что каждый раз от них его отрывают, оно не перестает литься, как неисчерпаемая река.
- Эти евреи не без влияния на двор цезаря, - говорит Пилат.
- Неизвестно, насколько сильно это влияние, и каких сфер оно все еще не достигает, и неизвестно, на кого наступаешь, когда их прижмешь. Часто сюда присылают жертвы высшие лица Рима, открыто или тайно, или еще хуже – говорят, что евреи удостоились симпатий за их непостижимого бога у дам из высшего общества Рима.
- Да, я знаю об этом. Я также знаю, как они ведут свою агитацию.
Лицо Пилата исказилось, он рукой подтянул на себе тогу, хотел что-то сказать, но закусил губу и замолчал.
- Женщины вечно дают себя обмануть непонятными мистериями, - заметил кто-то.

Прежде чем Пилат покинул Иерусалим, чтобы отправиться в свою столицу, в Цезарею, он мне сказал:
- От Марка Петрония мы узнали, что евреи в своем собственном храме все-таки пользуются изображениями мистических птиц, так что их противодействие римскому орлу вызвано не религиозными причинами, а чисто политическими. Не религия запрещает им вид римского символа власти, а их ненависть к Риму. Римский орел – это символ римского господства, и он должен быть повсюду, где Рим простирает свою власть.
- Это приказ? – спросил я его.
- Понимай как знаешь! Это должно быть проведено без кровопролития. Я не хочу, чтобы в Риме сказали: Пилат установил свое господство в Иерусалиме кровью.
- А если они будут сопротивляться?
- У тебя достаточно власти защищаться. Кроме того, если они не вышли встречать представителя цезаря в Иерусалиме, пусть сделают это в Цезарее. Посылай их ко мне!
После отъезда Пилата из Иерусалима я принял в свои руки власть в цитадели. С одной стороны Антония, у новой части города, находился большой ров. Я взял своих германских всадников, которых евреи так ненавидят, и выставил их вдоль рва. Со стороны Храмовой площади я велел весь крутой склон, на котором находилась крепость и который был выложен мраморными плитами, вымазать жиром и маслом, чтобы он стал скользким. После того, как эти приказы были выполнены, я отдал распоряжение вытащить ночью регалии нашей когорты с портретами цезаря и вывесить их на цитадельной галерее. На башне цитадели, в которой были запечатаны священные одеяния первосвященника, я повелел загасить лампаду и вывесить большого римского орла, символ римской власти.
Наутро, прежде чем взошло солнце, я укрылся с моими телохранителями в галерее цитадели для обзора, как евреи воспримут эти новости. С первыми лучами солнца, показавшимися из-за гор, я услышал звуки их шофаров. Это показалась команда священников, вышедших после мытья, чтобы переодеться в святые одежды. Стройными рядами они направились к службе в Храме. Вдруг они остановились. Восходящие лучи неожиданно отразились в блестящем металле наших орлов и регалий. Нужно было видеть эти лица, нужно было слышать этот крик! Как будто гром ударил с неба в их Храм. Сотни шофаров и труб одновременно затрубили тревогу. Со всех сторон, из бессчетных залов и зданий Храма потянулись священники, левиты, они были еще полуспящие, полуодетые в свои ритуальные одежды. Я себе не представлял, что их число так велико, как птицы набежали они целыми полчищами: старики с закрученными бородами, молодые сильные мужчины и множество молодежи, еще дети, которые воспитывались в их школах для священников. Левиты не переставая дудели тревогу в их шофары, и толпа священников становилась все больше. Они пробовали приблизиться к цитадели. Лес вздутых кулаков вытянулся, угрожая, нам навстречу. Слышались голоса, вопли и дикие выкрики. Тревожные трубы вскоре разбудили город, и все Храмовое подворье заполнилось людьми. Женщины, не решавшиеся выйти за пределы их женского двора, голосили, возмущались и плакали, точно враг заколол их детей, и издавали клокочущие звуки. Мужчины, молча, с глухим гневным рычанием, приближались сдавленными толпами, мощной стеной надвигаясь к цитадели. Со стороны рва они не могли до нас добраться: германские всадники, защищенные стеной рва, забрасывали их дождем стрел из своих луков. Толпа наваливалась со стороны Храмового подворья. Впереди шли священники, которые могли ступать по этой части подворья. Народ был позади них. Священники пробовали подняться на стену Антония, взбираясь на спины, стоя на плечах других, чтобы дотянуться до цитадели по скале. Но измазанный и скользкий склон скалы не давал никакой опоры, где бы их ногти и руки могли уцепиться. Наши бравые аскалонцы, вперемешку с самаритянами, которых мы перевели из иерихонского гарнизона, - защищенные башнями цитадели – с радостью использовали сейчас возможность отомстить наглым евреям. Они их подстреливали как птиц, одного еврея за другим, из тех что пробовали взобраться на скалу. Мы видели, как еврейчики катятся вниз по скользкой скале и раскалывают свои головы о каменную платформу. Другим мы даже давали взобраться на вершину острой скалы, и они это делали с большим старанием. Мы ждали, пока один такой достигал скальной стены и хватался руками за ограду галереи, и тогда один из бравых аскалонцев ударял его своим коротким мечом по рукам. Руки он оставлял у нас, а тело как горошина скатывалось со скалы. Другому мы не давали долго мучаться, мы его ударяли мечом прямо по голове. Прежде чем солнце полностью вышло из-за гор, скала и стены нашей крепости были окроплены иудиной кровью, не меньше чем их жертвенник кровью жертв, а у подножья скалы лежала гора еврейских трупов…
Вскоре мы увидели приближающегося первосвященника с его бесчисленными сопровождающими. Я его узнал по его росту и по благоговению, которое он вызывал даже в той сумятице и шуме, что были вокруг. Вокруг него собрались священники, старцы и ученые. Их можно было узнать по уважению, которое народ им оказывал даже в такой суматохе. Они принялись осаживать горячие головы, увещевать штурмующих крепость. Предводителем их был, как оказалось, один человек, еще вполне молодой, высокий и крепкий. Ему они выказывали самое большое уважение и не решались к нему приблизиться. Окруженный своими учениками, он говорил с народом, и они ему подчинялись. Как я узнал позже, это был один из их духовных вождей, Йоханан бен Закай. Он сдерживал горячие головы, а старый Ханан, тесть первосвященника, тот самый старец, который встретил нас у ворот Иерусалима, ему помогал, - он был, так сказать, связной между евреями и нами. Он считался другом Рима, и именно его они послали к нам для переговоров. Он приблизился к стене цитадели, окруженный своими пятью сыновьями. Он делал знаки, что хочет с нами говорить. Я выслал к нему комиссара и спросил, чего ему надо. Он просит аудиенции. Я его, однако, на аудиенцию приглашать не хотел. Я не имел на это полномочий. Я вышел на галерею, хотя существовала опасность получить камень в голову или стрелу в тело, и спросил его, чего ему надо. Латинский ему давался с трудом, но греческий хорошо. Он заговорил на ломаном латинском вперемешку со многими греческими словами по поводу вывешенных регалий и сослался, как это постоянно делают евреи, на старые привилегии: что великий Цезарь, цезарь Август и цезарь Тиберий признали еврейскую веру и никогда не преступали закон.
Я не хотел пускаться с ним в долгие споры. Я ответил ему на греческом, что у нас тут нет власти переиначивать приказы прокуратора; если у них есть что сказать, пусть обращаются к прокуратору в Цезарею…

Большое число священников, левитов, вместе со старым бывшим первосвященником Хананом, в сопровождении пол-Иерусалима, мужчин, женщин и детей – отправилось в Цезарею. Иерусалим опустел. В Храме были только те священники и левиты, что требовались для службы. Минуя враждебный город Шхем, где сидели их ненавистники – самаритяне, тянулись они через горы и через поля, не по главной дороге, а стороной, и прибыли в Цезарею.
Там, в Цезарее, к ним присоединилось местное еврейское население и пробовало достучаться до дверей прокуратора. Пять дней и пять ночей заставил их Пилат слоняться по белым мраморным улицам Цезареи, которую отстроил их царь, и не желал давать их главам аудиенцию. Они были вынуждены смотреть, как иностранные язычники живут в мраморных домах, которые царь Ирод выстроил на их деньги в честь цезаря. Они были вынуждены смотреть на богатый порт, на гимназии, театры, колизеи, школы наездников и, в придачу, на храмы, с огромным храмом Августа на Пальмовой площади, который выстроил их царь для их врагов на выдавленный из них налог. Дети Цезареи бросали им вслед камни на улицах. Однако они ради их бога все унижения и страдания переносили с любовью. Днем они измученные бродили по улицам, ночью они блуждали по паркам, по аллеям у берега моря, ночевали в порту, вытягивались на твердых мраморных ступенях, - а Пилат не хотел их принимать. Они были вынуждены испить всю чашу горечи, которую им поднесло враждебное население города, что лежит в центре их собственной страны и построен за их собственные деньги. На пятый день Пилат велел германским солдатам согнать их, как баранов, в большой школе наездников, впустил к ним аскалонцев и самаритян, возглавляемых их врагами, греками, с угрозой, что если они не успокоятся, не вернутся в их город и не окажут уважения символам цезаря и римскому орлу, он велит их растоптать как червей германскими конями. Что вы думаете, они сделали? Они все, как один, во главе с их духовными предводителями, с их священниками и левитами, с их женщинами и детьми, бросились на землю школы наездников и сказали: «Не только диких бритов и германских всадников, но даже самых диких зверей можешь ты на нас спустить и нас разорвать. Мы желаем себе лучше тысячу раз умереть, чем осквернять нашу святыню чужими символами!»
«Осквернять нашу святыню!» Осквернять портретом цезаря, римским триумфальным орлом! – Какая еврейская наглость!.. Был бы я Пилатом, я бы уж исполнил то, что они просили. У Пилата, однако, было на уме кое-что другое, нежели честь цезарева портрета и римского орла… К нему пробился этот хитрющий старик, бывший первосвященник Ханан. Он там заперся с прокуратором на два часа. О чем они говорили, что они провернули между собой, я не знаю, но мы получили приказ снять римских орлов, регалии и портреты цезаря с цитадели. «Рим уважает законы!» – написал он нам. А эти евреи триумфовали.
Я слышал, что после встречи, состоявшейся между прокуратором и тестем первосвященника, Пилат купил себе свое первое владение на Сицилии и построил виллу у берега моря в Помпее, которую он подарил своей жене Клавдии, все еще находившейся при цезаре Тиберии.В Риме поговаривали, что в Иудее редко когда бывает дождь, но если он все-таки случается, то вместо воды выпадает золото…

ЗОЛОТЫЕ ТУФЕЛЬКИ

ШАЛОМ АШ

Перевод с идиша: Берл Кедем (Израиль)


Летний вечер разогрел белые медоносные цветы и в саду стоял запах меда. В воздухе загорались и гасли, как неприкаянные души, светящиеся червячки. Далеко в степи бродили, зажигались и потухали огоньки. Пылали красные светлячки. Звезды терлись одна о другую. Освещенное необычным светом, все вокруг было будто бы наполнено невиданными телами, приплывшими из другого мира.
Двойра стояла снаружи, в саду, у пылающего костра, разожженного Еремом. Из халупы доносилось бряцание лиры, на которой старик-бродяга играл и пел балладу для собравшихся мужиков. Пьяные выкрики, плач и смех доносились из халупы. В халупе было набросано награбленное еврейское добро, захваченное гоями в Тульчине. Они делили еврейское добро и пили еврейское вино. А старик играл для них на лире.
Двойра стояла у пылающего костра, колокольчики на её ногах звенели при каждом её движении. Её глаза были обращены в небо, к звездам. Её фигура напоминала молодое дерево. Она говорила, будто бы кого-то видела:
- Скоро я приду к тебе, муж мой, единственный мой. Я вижу тебя в сиянии, ты протягиваешь ко мне руки. Возьми меня к себе, муж мой, единственный мой. Я скучаю по тебе.
Она видела синее светящееся море. Лодочки-звезды плавают повсюду. Все они плывут к одному берегу. Там так светло. Невозможно долго смотреть на это сияние. Как светло там! Там – единственное, вечное. Бог там. И все плывут к светящемуся берегу. На каждой лодочке находится еврейская семья. Она всех их знает, тех, что плывут на лодочках. Она ищет среди лодочек. И вот она находит его. Он ждет её со своей лодочкой. А все уже отплыли. Только он совсем один ждет. Вот она зовет его:
- Шлойме, Шлойме, подожди меня! Я иду, я иду, я иду! – она протянула свои руки к лодочке, в небо.
- Кого ты видишь? С кем ты разговариваешь? Что с тобой, красавица-еврейка?
- Не трогай меня, я - огонь, ты загоришься от меня. Ты видишь, я пылаю. Я – свет, ты обожжешься.
Её глаза пылали, её лицо было освещено мерцающим светом звезд. Её высокая молодая фигура и легкие цветные шали горели в пламени костра. Она будто пылала.
Ерем смотрел на Двойру. Он её не узнавал. Ему казалось, что он её где-то видел, когда был маленьким мальчиком. Но он не помнит, где он её видел. Только вдруг будто свет зажегся перед его глазами:
- Я знаю тебя, я знаю, кто ты. Я знаю, о, я – грешная душа, о, о! – он бухнулся перед Двойрой на колени и начал просить, как просят перед иконой:
- О, боже, смилуйся! – он спрятал свое лицо в ладонях и начал плакать.
- Я знаю. Сейчас знаю я. Я тебя узнал, ты святая, ты божественная. Я тебя в церкве видел. На иконе я тебя видел. Я знаю сейчас, о, я грешник. Смилостивься, смилостивься! – твердил гой.
- Не бойся, Ерем, ты хороший. У тебя доброе сердце, не бойся.
- О, я грешник, смилуйся! – «шейгец» поднялся, побежал от неё и с громким криком ворвался в халупу к мужикам:
- Мужики, бог в саду, горе нам! – мужики отодвинули кружки. Лира замолкла. Они побледнели, и один спросил:
- Что ты говоришь?
Но Ерем плакал, пугался как маленький ребенок и показывал рукой на сад:
- Там, снаружи.
Гои заразились его страхом. С ужасом подкрались они к двери халупы и выглянули:
- Где?
- Там, у костра. Вы не видите? Глядите, глядите.
- Там стоит твоя еврейка, а не бог.
- Я её узнал. С иконы она сошла. Это – бог!
- Она ослепила тебя, колдовство на тебя наложила. Не видишь, твоя еврейка это, не бог, не греши.
- Мужики, я узнал её. Посмотрел вот так на её лицо и узнал её. Она святая, с иконы сошла.
- Пусть докажет, что она бог.
- Чудо!
- Чудо пусть покажет, тогда мы поверим, что она бог, а нет, то тогда твоя еврейка – проклятая колдунья. Сжечь её нужно.
- Мужика околдовала. Сжечь её нужно.
- Мужики, молчите, не грешите! – призывал Ерем, и, подходя к Двойре, издали упал перед ней на колени и начал кланяться, как перед иконой.
- Скажи им, покажи им, что я не ошибаюсь, пусть поверят в бога. О, докажи им, святая, докажи им, что ты бог.
Долго Двойра молчала. Затем она обратила своё освещенное лицо к Ерему и сказала:
- Позови няню, Ерем.
Только няня уже давно была рядом с ней. Она лежала у её ног, уткнувшись лицом в её одежды, и плакала.
- Иди, няня, принеси мне золотые туфельки, - сказала она няне на идиш.
- О, дитя моё, голубка моя, не хочу. Что ты собираешься делать?
- Я приказываю тебе, няня, принеси мне золотые туфельки.
Няня пошла и вытащила из сундука золотые туфельки.
- Не плачь, радуйся. Надень на меня эти туфельки. Так, как ты одевала меня, когда я была маленькой. Помнишь? Ты меня послала к нему, когда он был мальчиком, с грушей и с яблоком, - сказала она няне в тишине.
- О, понимаю, понимаю. Что ты собираешься делать?
- Я иду к нему. Он же ждет меня в своей лодочке, чтобы уплыть со мной в небо. – Она обняла няню и поцеловала.
Няня отодвинулась от неё. А Двойра, в золотых туфельках на ногах, повернулась к дрожащему Ерему:
- Ерем, бери свое ружье и целься в меня.
Ужас охватил мужиков. Они заразились страхом, напавшим на «шейгеца». А от слов Двойры они задрожали. Некоторые уже начали верить, что они видят что-то необычное. Один из них опустился на колени и бормотал:
- Боже, смилостивься!
Ерем дрожал от страха. У него затряслись руки и ноги:
- Нет, нет, я этого не сделаю. Я боюсь.
- Не бойся, Ерем, мне ничего не будет. Ничего мне не может быть. Я уже не здесь. Я уже там, наверху, на небе. Я надела золотые туфельки, которые он мне прислал с неба, чтобы я к нему пришла. Иди, Ерем, возьми свое ружье и целься в мое сердце.
Но мужик все всхлипывал, пугался и бормотал:
- Нет, нет, я боюсь. Смилостивься.
- Я приказываю тебе, Ерем, иди и принеси ружье. Я встану тут, возле огня, чтобы ты видел, куда целиться. Я же тебе сказала, что со мной ничего не может случиться. Я приказываю тебе, делай, как я тебе говорю.
В пламени костра она выглядела как юный повелевающий бог. И страх божий охватил мужиков. Они опустились на колени. Один из них начал петь и все за ним:
- «Боже, смилостивься. Боже, смилостивься».
Один из мужиков подал ружье стоящему на коленях Ерему. Двойра, в золотых туфельках на ногах, стояла в свете пламени.
- Целься, Ерем.
Мужики умолкли, оставшись коленопреклоненными на земле.
Раздался выстрел. Колечко дыма поднялось и засветилось в пламени костра.
- Целься лучше, Ерем. Видишь, ничего со мной не может случиться!
Ерем еще раз выстрелил. И снова колечко дыма поднялось в воздух.
Двойра зашаталась и опустилась на колени.
- Она падает!
- Кровь!
- Проклятая еврейка! Она обманула! – закричали мужики, поднявшись с колен и устремившись к Двойре с кулаками.
- Проклятая еврейка – обманула!
Но Ерем уже защищал её. В своих руках держал он её шатающееся тело, из которого лилась кровь прямо в пламя костра.
- Зачем ты это сделала, красавица-еврейка? Я же тебя так любил! – бормотал он.
- Прости, Ерем, прости. Я благодарна тебе за то, что ты меня послал к нему. Я знала, что ты меня пошлешь к нему. Ты хороший, Ерем.
- Мне, это мой ребенок! – закричала няня, подбегая и хватая Двойру на руки.
Двойра увидала лодочку-звезду. Шлойме протянул руку и помог ей взойти на лодочку.
- Счастливо тебе, няня, - проговорила Двойра.
- Счастливого пути, дитя мое, - откликнулась няня на идиш.
Будто бы желая остаться в одиночестве, она отодвинулась от Ерема, отвернулась от няни и положила голову на траву. И окружающие мужики услышали сорвавшуюся с её губ присказку, которую они слышали так много раз в те дни от евреев: «Шма, Исроэль, адойной элокейну, адойной эход!»
И она затихла.

Украинский город Болехов