САМОЕД זעלבסטפרעסער

У каждого из нас было по четыре сильные лапы и наши мускулы переливались под короткой шерстью, когда мы бежали, пригнув голову и как бы любуясь собою со стороны. Собственно, короткая шерсть была только у меня, а у нее шерсть была длинная и пушистая, а на остренькой лисьей морде поблескивали два круглых черных глаза. Было странно видеть ее здесь, среди домов, машин, гуляющих пар, крутящих головами во все стороны туристов, фонтанов, лотков с мороженным и напитками. Кажется, именно эта порода называется смешным словом "самоед". Чукотский диковинный зверь, рядом с которым обязательно должен появиться одетый в шкуру охотник на тюленей, с длинной тонкой палкой в руке, покрикивающий что-то коротко и гортанно и все это посреди бесконечной тундры, с ягелем и всем прочим - срединная земля, нет ей ни конца ни краю, и клочкам не пойти по закоулочкам, потому что нет никаких закоулочков, все ровно, равномерно, и даль во все стороны, и некого есть поедом кроме самого себя - "самоед". Эту самую самоед (а, может, "сомоед" - большие такие усатые сомы, которые не боятся даже огромных и мягких речных черепах, жутко скалящих свои змеиные морды, плавают себе в мутной водичке, и только их страшные усатые-рогатые тени мелькают на поверхности), так вот, я увидел ее в подземном переходе. На стенке была нарисована улица с фонарями и деревьями, такая уходящая вдаль улица, а вдоль стены тянулись тоже каменные скамейки, на которых сидели уставшие вертеть головой туристы, впрочем, довольно довольные, предвкушая предстоящий подъем наверх, на бензиновую волю, прямо под знаменитую почему-то арку с высеченными на ней названиями городов: там был и Могилев, между прочим, и еще всякие разные, Бамберг, например. Я сидел, высунув язык и глядя на эту нарисованную улицу, как очаг на холсте у папы Карло, и совсем не сразу заметил напротив бородатого клошара, который на самом деле отдыхал тут от жаркого солнца и вечного желания чего-нибудь выпить - жара-то какая, а на поводке он держал ее, и мы встретились глазами. Тут проходившие мимо неутомимые японцы, или китайцы, вдруг приняли ее за местную достопримечательность, такие инфантильные, и захотели непременно сфотографироваться с ней, на ее фоне и еще как-нибудь - надо же как-то использовать километры запасенной еще в Токио-Шанхае пленки. Они стали что-то на пальцах объяснять клошару, тот не сразу но понял, заулыбался, отдал им поводок, один из них взял этот поводок, с опаской надо сказать взял, на всякий случай, а другой пристроился рядом. Полыхнула вспышка, потом еще раз. Мне неохота было смотреть, как они там меняются местами, я как-то вдруг без причины разозлился, а тут она повернулась и так внимательно взглянула на меня, и решение я принял мгновенно: вскочил и кинулся в сторону выхода под арку, нисколько не сомневаясь, что она увяжется за мной. Слишком уж увлекающий был порыв, или прорыв, потому-что лестница была прямо забита ногами, сумками, детьми и еще черт-те чем, но на поверхности стало как-то посвободнее, и только полицейский испуганно вытаращил глаза, а рядом с ним стоял какой-то старый ветеран, в форме и весь в медалях, как с выставки собачей, а рядом с ним японский или китайский мальчик, и его, видимо, мамаша, готовилась запечатлеть на пленку эту историческую картину, так сказать, преемственность поколений, что ли, или не так сказать... А тут мы как выскочим, и прямо между ними оказались, и не знаем куда бежать. Я-то смутно чувствовал, что под арку нельзя, там со всех сторон машины, но ведь времени на размышления не было, понятно. Пробежали под белокаменным столбом и прямо - под висящие ремни ограждения, в сторону реки (я носом чувствовал, что река должна быть где-то там, а мои ощущения меня никогда еще не обманывали). Как уж мы пробежали под несущимися машинами - не знаю, но когда я оглянулся, она трусила за мной по бульвару, немного как-то неуверенно, может, назад вернуться хотела, к своему клошару, а потом тряхнула залихватски пушистым хвостом - катись оно все - и догнала меня - и вот так, значит мы бежали вместе. Я чувствовал себя красивым таким, стройным, принцем датским - не меньше, лупил хвостом по прохожим, кто-то пищал, шарахались ноги с нашего победоносного пути к реке - такие собаки на сене - причем, непонятно, зачем мы туда бежали, впрочем, кто может с уверенностью сказать, что он знает что делает? И когда мы все-таки домчались, не запыхавшись почти совсем, и спустились под мост к свежим немного пахнувшим соляркой волнам (там еще рыбак стоял и удивленно на нас поглядел, а в ведерке у него плескалась какая-то несчастная рыба - видела б нас, позавидовала б непременно), то казалось, что вот она земля, то есть, вода обетованная и хотелось погрузится в нее по самую морду и плыть-плыть куда-то, навстречу чему-то неведомому, ведь мы такие молодые, сильные, уверенные в себе, у нас крепкие шкуры, сильные ноги, верные глаза и чуткие уши. Мы-то и есть настоящие хозяева жизни, а не они, которые всерьез так думают (но мы-то знаем!), ведь мы живем как хотим, не обращая внимания на внешние обстоятельства, то есть мы умеем принимать их как само собой разумеещееся: вот например, река передо мной, и мне хочется прыгнуть в нее и плыть - и я так и делаю, прыгаю и плыву, и самоед за мной, и мимо нас проносятся старый вокзал с часами, в котором они устроили музей (там есть, кстати, много каменных собак и всяких других зверей - как-то я побывал там ночью, есть ход через метро), башня эта уродливая, под которой я ночевал вчера в какой-то дыре и где арабы хвалились дневным заработком - они всем пытались загнать птичек таких механических, голубей мира на прозрачных крыльях, которые сначала шумно взмывали в небо, а потом резко падали по одной им известной траектории, часто прямо в толпу, а арабы улыбались своей восточной улыбкой с таким видом, как будто они сами создали этих птичек или, как минимум, нарисовали эскиз (Пикассо, однако, сказала бы самоед), так вот мы и плыли, даже и не плыли совсем, а неслись течением, мимо маленького острова, на котором вместо статуи свободы стояла какая-то коробка высоченная с иероглифами, и дальше, в сторону леса, где девки с голыми грудями, лодки и все такое - мы и не смотрели на них даже, а только вперед, и с проплывающих прогулочных катеров махали нам руками, кричали что-то, бросали куски багетов и сыр один раз бросили, но ради этого и останавливаться не стоило...
Вот так вот одним порывом мы вынеслись на широкий простор, мне даже показалось, что это уже море, а за ним - родина моих предков по материнской линии (интересно, почувствовал бы я какое-то родство с тамошними гончими, голос крови, тысячелетнее родство и зов далеких предков, которые когда-то победоносно прошли по той земле, стали ее символом, или по крайней мере, одним из символов? Скорее всего, нет, ведь я всегда помнил о папиных праотцах, гордых азиатских псах, которые грудью кидались на конных врагов и повергали их наземь, а потом звонко лаяли меж гор, скал и бескрайних степей, дожидаясь сдержанной похвалы и куска сушеной рыбы из небольших таких, но крепких рук. Кстати, они ведь были не так уж далеко от самоедовых предков, относительно, конечно). Но это было никакое не море, естественно, до моря нам еще плыть и плыть, и отдохнуть бы не мешало. И вот мы вылезли при первой же возможности; самоед чуть дальше, и поводок за собой волочет мокрый, отряхнулись громко и шкура заблестела на уже клонящемся к западу солнце. Мадам, вы весьма решительны, склонил я голову изящно так набок, глядя открыто на нее своими миндалевидными глазами. Она как-то нерешительно мялась, не приближаясь, и тогда я сам сделал шаг по направлению к ней. Она переступила передними лапами, и сделалась жалкой какой-то с ее волочащимся поводком и мокрой спутанной шерстью. Я посмотрел на поводок, вытянул морду, дернул где надо, и ремешок упал на скользкий берег, а оттуда в воду и змеей ушел на дно. Добро пожаловать в большой и свободный мир. Она положила мне голову на спину, невысокая, еле достала, и мы затрусили приличной семейной парой в сторону виднеющегося неподалеку подлеска.

Маале-Шомрон

1999