Ворота זה השער

אויפן פּריפעטשיק ברענט א פייַערל…
(А в печурочке огонек горит…)

- Горим, братцы! – истошно кричала пожилая женщина в платке, пробегая мимо Бенека Кудыша. Её крик вывел его из мечтательного состояния, в которое он давно научился входить, чтобы хоть как-то отрешиться от окружающих его серых будней. А сегодня день был особенный – суббота, когда Бенек мог позволить себе помечтать. А почему б ему, собственно, и не помечтать вволю? Бригадир на обозном ведь дал ему законный отгул, взамен на обещание сполна отработать пропущенные часы в течение недели. Ничего, дотянуть еще полтора десятка лет до пенсии, а там – отдыхай сколько хочешь.
- Горит!
Бенек наконец-то обратил внимание на бегающих вокруг людей. У кого-то в руках было жестяное ведро, кто-то нес большую кастрюлю, до верха наполненную водой, а кто-то, энергично жестикулируя, торопливо что-то рассказывал. Бенек поднял глаза вверх. Солнце уже почти приблизилось к горизонту, золотя крутящиеся в воздухе пылинки. Скоро начнется новая неделя с её будничными радостями и горестями.
Золотую пыль застило на миг дымной пеленой, а затем до Бенека донесся запах паленого. Вмиг стало понятно, откуда все это суетливое движение на тихой улочке. Из окон приземистых частных домов за покосившимися деревянными заборами выглядывали любопытные лица. В открытых калитках стояли дети. Все смотрели в сторону одноэтажного бревенчатого строения с почерневшей от времени надписью «бейс-тфилэ». Из его окна валил черный дым, а сзади, со стороны примыкавших к нему огородов, время от времени показывались языки пламени. Какой-то человек подбежал к окну, вышиб локтем стекло и выплеснул содержимое ведра внутрь. В доме загудело, как в трубе, заставив человека отбежать в сторону.
Бенек ускорил шаг, и вот он уже присоединился к группке стоящих у синагоги мужчин. Одетые в пиджаки, чистые рубахи с отложными воротничками, картузы и фуражки с козырьками, в которых отражались солнечные блики, они беспомощно смотрели на пожар. Хромой Айзик, зимой и летом не снимающий кирзовых сапог, вытянул вперед кадыкастую шею. Слева от него - низенький Брейтман, с неизменной колодкой орденов на груди. Сощурив от дыма свои и без того узкие китайские глаза, замер председатель совета ветеранов войны Уманский. Этот не ленился тащиться сюда через весь город - под предлогом работы среди ветеранов. И не только он: вон тот, например, с седоватым бобриком, живет где-то за Безымянкой. Их было человек девять-десять, и они любили шутить, что сам Всевышний послал им Бенека Кудыша для миньяна.
Люди бестолково бегали вокруг, а евреев, казалось, все это совершенно не касалось. Они не разговаривали между собой, а только иногда поглядывали на кантора Бореха Майзиля. Нахохленный, с острыми вздернутыми плечами, он одиноко стоял немного в стороне, обхватив левой рукой свою короткую седоватую бороду. Бенек зачарованно глядел на него, на синагогу, на суетящихся и что-то кричащих обитателей улицы, и ему показалось, что время остановилось. Солнце замерло у самого горизонта, люди с открытыми дырками ртов застыли в разных позах, а приземистый дом напротив с осколками стекла в окне казался картонным.
Резкий треск провалившейся крыши вывел Бенека из оцепенения. Тут же из разбитого окна вырвалось пламя. Женщины вокруг завизжали, кто-то судорожно крестился, и только неподвижная группка евреев будто не реагировала на происходящее. Огонь между тем перекинулся на соседние здания и уже бушевал вовсю, взлетая в вечереющее небо неровными зигзагами.
Бенек оглянулся на кантора. Того будто пригнуло к земле. По его морщинистому лицу текли крупные слезы, он сжимал и разжимал кулаки и что-то бормотал. Бенек снова посмотрел на синагогу. Внутри неё гудело и подвывало. А через мгновение Бенек уже обнаружил себя на крыльце синагоги, у приоткрытой двери. Он бы не смог толком объяснить, что толкнуло его на этот безумный шаг, а только все прокручивал в голове разноцветную ленту воспоминаний, которые неожиданно захлестнули его в тот момент: он – студент еврейского зоотехникума в Най-Златополе, лицо его юной жены, совсем еще крохотная Цилечка, повестка на фронт, пропахший болью госпиталь, растерзанные дома с обгоревшими печными трубами, огромная братская могила и – черная непостижимая пустота. Дверь синагоги распахнулось под напором его тела, совпав с криком Майзиля: «Куда-а-а-а! Назад!»
Внутри все затянуло удушливым дымом, но Бенек четко представлял себе обстановку. Длинные скамьи вдоль стен и по центру, между ними узкий проход длиной в четыре шага. Он всегда сидел на крайней у входа скамье, чтобы можно было незаметно войти и присоединиться к нестройному хору, читающему сиротский кадиш. Собственно, оказавшись в Биробиджане, он, до войны и синагоги-то в глаза не видевший и с трудом разбиравший слова молитв, не пропустил ни одного кадиша, честно отработав прозвище прадеда-кантониста. А когда его, случалось, вызывали подняться к Торе, он почти всегда шел с закрытыми глазами, как сейчас. Раз, два… четыре. Теперь обогнуть старую списанную трибуну из клуба швейников. Нащупав руками бортики трибуны, Бенек начал медленно двигаться вдоль неё, и тут же краем уха уловил в окружавшем его ровном гуле, как за ним с грохотом упала потолочная балка. В лицо Бенеку ударило порывом раскаленного ветра. Невольно раскрыв глаза, он с ужасом увидел, что вокруг все охвачено огнем, и сразу же почувствовал сильный жар. Горели стены, горел пол под ногами, горела деревянная трибуна, за которую он минуту назад держался руками. Проскочив на кончиках пальцев к ковчегу, Бенек сорвал с себя пиджак, пытаясь сбить им в сторону горящую завесь. Вдруг завесь оторвалась от перекладины, на которой висела, и огненной птицей спланировала на пол, задев крылом плечо Бенека.
Он протянул руки к осиротевшим дверцам ковчега, и их обожгло раскаленными иглами. Вскрикнув от боли, он поднял глаза вверх и увидел над своей головой пылающую надпись: «Это ворота Всевышнего, в которые войдут праведники». Отлитые каким-то умельцем из переплавленной пластмассы, четырехугольные буквы горели синим пламенем и, казалось, плакали, на глазах исчезая под напором огня.
Бенек вздохнул, раскрыл дверцы ковчега и осторожно извлек оттуда свиток Торы, послевоенный подарок иркутской общины. Он бережно прижал его к груди и стал баюкать, тихонько напевая давно забытую песню, которую когда-то пела его жена, укачивая Цилечку:

Вы ведь, деточки, повзрослеете,
И поймёте вы,
Сколько в этих буковках накопилось слез
И сколько тоски…

Наверное, он плакал, потому что вдруг перестал чувствовать боль и жар, будто бы его слезы гасили пламя и успокаивали царивший вокруг огненный хаос. Продолжая качать своего ребенка и напевать, он повернулся и пошел к выходу, не обращая больше внимания на падающие стропила и обваливающийся настил. Пылающая стена расступилась перед ним и он увидел прямо перед собой вечернее небо, столько лет пугавшее его своей черной пустотой, а на нем - рассыпанные щедрой рукой мигающие звезды и тонкий серп луны, качающийся в такт его колыбельной песне.

ОфаримЭлуль 5674 (08.09.04)